Пойду еще дальше и скажу, что я извиняюсь перед читателем за вынужденное использование обобщающего понятия «историки». Понимая все многообразие типов конкретных историков, я не в состоянии каждый раз это подчеркивать. Мне в каком-то смысле и не хочется заострять на этом внимание, ибо даже самые образованные, самые честные, самые благородные из вовлеченных в церковь искаженного и догматизированного прошлого вынуждены работать на нее, защищать ее (и свои конфессиональные, профессиональные и материальные интересы). Даже профессор гуманитарных наук будучи призван в армию будет вынужден стрелять по «врагу», вести «огонь на поражение». Кстати, и в применении к исторической аналитике я вынужден говорить порой на столь же обобщенном уровне.

В любом случае, в этом разделе было описано одно из вполне законных применений слова «история», одно из наполнений его конкретным – надстроечным - смыслом. И хотя эта надстройка и является ответственной за сопротивление превращению истории из религии в науку о прошлом, я впредь намерен анализировать в основном не ее деятельность, а именно те модели прошлого, которые эта надстройка рьяно защищает от любой критики извне.

Многие великие люди соревновались друг с другом в попытке дать краткую характеристику истории (см. сборник афоризмов [Джокерс], стр. 70-76). Так, Бертран Рассел считал, что «история – это сумма всего того, что можно было бы избежать» (или того, что следовало бы избежать?). Согласно Фридриху Ницше «история занимается почти исключительно плохими людьми, которых потом признали хорошими». Ему вторит английский поэт Томас Маколи (Thomas Macaulay), для которого история составлена из плохих действий необычных людей. Герберт Райнекер считает, что «маленькие мошенничества считаются преступлениями, а большие – историческими деяниями».

Историю сравнивают с самым увлекательным романом, со штрафным реестром человечества, с квинтэссенцией бесконечного числа биографий. Несколько ближе к теме настоящей книги высказывание Вислава Брудзинского о том, что «история фальсифицируется теми самыми людьми, которые делают ее», а также приведенное в качестве эпиграфа высказывание австрийского поэта Макса Мела о связи истории с мифом. Но вернемся к нашему определению истории как модели прошлого и посмотрим, что можно сказать об оной.

История, в первую очередь – это размытая модель прошлого, что уже кратко подчеркивалось выше. Эта модель столь сложна, что никто практически не в состоянии сконцентрировать ее в одном человеческом мозге. Поэтому наша глобальная модель прошлого или т.н. всемирная история разнесена по многим отдельным мозгам человеческим, по отдельным индивидуальным моделям прошлого и существует только в форме такой коллективной модели как совокупность миллиардов различных индивидуальных моделей.

Я специально говорю о миллиардах, чтобы подчеркнуть, что модель прошлого не является собственностью некой касты священнослужителей и подконтрольна им только в определенной мере. Представления человечества в целом об его прошлом базируются на религиозной проповеди этой касты, на религиозном по характеру преподавании истории в школах, на художественно-исторической литературе (большинство людей не делают большого различия между историческими романами и повестями и писаниями историков), на экранизациях этой литературы в кино и на телевидении и на других представлениях фрагментов глобальной исторической модели в средствах массовой информации.

Каждый индивидуальный носитель нашей общечеловеческой модели прошлого владеет только частью информации о прошлом (большинство людей – только весьма скудной частью глобальной модели), причем в течение жизни человека его индивидуальный срез модели прошлого претерпевает существенные изменения как за счет забывания, так и за счет получения новой информации о глобальной исторической модели одним из названных выше путей.. В этом – одно из проявлений размытости глобальной исторической модели. Взаимоотношение индивидуальной и коллективной памяти о прошлом подвергается анализу в статье французского социолога Мориса Хальбвакса или во французском произношении Альбвакса (Maurice Halbwachs, 1877-1945) «Коллективная и историческая память», русский перевод которой помещен в сборнике [Габович2].

Альбвакс – как и многие другие - тоже путает историю и прошлое и утверждает, что история единственна (последнее относится к прошлому, а не к имеющей многочисленные версии истории). Правда, он понимает невозможность полного отождествления истории с прошлым и делает неуклюжую попытку («история – не все прошлое, но она и не все то, что остается от прошлого») сформулировать различия между этими двумя понятиями. Но зато он хорошо видит пределы исторической памяти: «Тот мир, который мы еще рассматриваем вместе с нашими дедушками и бабушками, как будто внезапно исчез (я бы сказал, что он исчезает постепенно, день за днем – Е.Г).

Поскольку у нас почти не остается воспоминаний, выходящих за рамки семейного круга, об отрезке времени между тем, что закончилось задолго да нашего рождения, и периодом, когда нашими мыслями овладевают современные интересы нации, все происходит так, как будто и в самом деле наступил перерыв, во время которого мир пожилых людей постепенно стирался, в то время как картина наполнялась новыми персонажами.» [Габович2], стр. 29.

Таким образом, разные члены общества уже из-за различия в возрасте имеют разные индивидуальные модели прошлого. «Фукидид считал события, отстоявшие от него всего на одно поколение, «отдаленными», а сведения о них – не заслуживающими доверия.» [Барг], стр. 41. Для Альбвакса коллективная память, включающая историю и отличная от оной, выступает в качестве внешней для индивидуальной, в то время как я считаю индивидуальную память частью коллективной, а под внешним носителем исторической информации по отношению к коллективной модели прошлого понимаю совокупность книг и статей, фильмов и иных изобразительных средств, посвященных теме прошлого, археологические артефакты и вообще физические результаты раскопок.