Шрифт:
До слуха Абуласана донесся голос амирспасалара:
— Поднимите его!
Абуласан присоединился к своим понурившимся соратникам, но стал в стороне и головы не опустил.
— Бросьте их в яму!
Абуласан окинул надменным взглядом Джорджикисдзе и Парнавазисдзе.
— Чего носы повесили! Мы остановили Византию на пороге Грузии!
Амирспасалар улыбнулся, услышав его:
— Бедная Византия!
— Дай мне поговорить с царицей!
— Царица не священник, чтобы выслушивать твою исповедь!
— Я, главный казначей Грузии, желаю видеть царицу!
— Ты уже не главный казначей. Ты предатель Грузии! — Амирспасалар перевел взгляд на понурившихся вельмож. — Царица вовсе не желает наказывать вас, но она твердо уверена: государство, не карающее своих предателей, больно, а царице нужна здоровая Грузия, — и он снова обернулся к Абуласану: — Пояс с оружием сам снимешь?
— Никогда!
— А я советую снять самому, так будет проще.
— С меня снимут оружие предатели Грузии, и я напомню тебе об этом, когда ты станешь бывшим и будешь валяться у меня в ногах.
Амирспасалар сделал знак молодому рясофору. Тот подошел к нему, подождал, но Абуласан даже не дрогнул. Тогда он взялся за его пояс, не отрывая при этом от него пристального взгляда. Абуласан не двигался. Смотрел перед собой застывшими глазами. Рясофор снял с него оружие и стал в сторонке.
— Увести, приговор будет завтра! А этого — в яму с водой, — амирспасалар указал на Абуласана.
По знаку рясофоров пленные, волоча ноги, пошли по коридору. Сделав несколько шагов, Парнавазисдзе остановился.
— Амирспасалар Саргис! — Мхаргрдзели повернулся к нему. — Могу я передать несколько слов для царицы?
— Говори! — после паузы тихо ответил амирспасалар.
Парнавазисдзе заговорил не сразу.
— Старый Парнавазисдзе, — наконец негромко произнес он, — переживший правление не одного истинного государя, поздравляет царицу Тамар с действительным восшествием на престол. Доныне царский двор был вынужден мириться со своеволием непокорных вельмож. Сегодня Тамар положила этому конец.
По лицу Абуласана скользнула ироническая улыбка. Парнавазисдзе бросил на него враждебный взгляд и продолжил путь. Он шел, заложив руки за спину, шел тяжело, так, словно, кроме него, никого в коридоре не было.
Джорджикисдзе следовал за ним, высоко подняв голову.
Перед мысленным взором Абуласана предстали его предки с отсеченными головами, выколотыми глазами, вырванными языками, и он чувствовал, как тоненькая струйка холодного пота стекает у него по спине.
Потаенные мысли
Дни для Бачевы походили один на другой, как мысли бедняка. Дни потеряли для нее всю прелесть. Любовь к жизни выскользнула в полуоткрытую дверь, и теперь она бессмысленно поскрипывала под порывами ветра. Да, дни стали безликими и безрадостными, но главное заключалось в том, что жизнь потеряла смысл. За безысходным рассветом следовала безысходная ночь. Бачева уже не видела разницы между ними. Зачем светает или зачем спускается ночь — Бачева не знала, разве только чувствовала, что с наступлением сумерек усиливались грусть и тоска — одиночество в сгущающихся сумерках давит гораздо сильнее. Но день, пожалуй, лучше ночи, днем светит солнышко, на улицах — прохожие, по утрам и на закате дня округа оглашается голосами, смехом, шутками идущих в синагогу верующих и возвращающихся из нее… Главное, что слышны голоса. Человеческие голоса… Дважды в день она крошит корм фазанам. Это — основная забота Бачевы. Это развлекает ее — голодные фазаны такие жалкие! Голодные? Разве она не кормит их дважды в день? Ненасытные, жадные фазаны! Клюют, как заведенные — не дай Бог, другому что-то останется! Вот фазан подскакивает к рядом стоящему с серым крылом, тоже жадно клюющему, и больно клюет его в голову — не ешь, мол, это все мое! Бачева гневно наблюдает за этой сценой, когда с верхнего балкона раздается безмятежный голос Иохабед:
— Как ты сегодня чувствуешь себя, детка?
«Как должна себя чувствовать, так и чувствую», — думает Бачева, а вслух произносит:
— Спасибо Господу, хорошо.
Сюда, фазаны, сюда!
Пока Тинати не вышла замуж, она как-то скрашивала ее жизнь — то сама залетит к ней ласточкой, то Бачева заглядывает к ней. Тинати живет сейчас не в городе, а в имении мужа — Рати Сурамели, для ребенка, считает он, полезнее жить в деревне. У Тинати на руках круглолицый улыбающийся крепыш, Бачева думает, что она уже ждет и второго ребенка. Потому и не появляется в городе — ездить верхом для женщин в положении небезопасно.
«Лапушка!» — беззвучно позвала Бачева незнакомое дитя и ласково улыбнулась ему. Она испытывала зависть к Тинати — у той был ребенок!
«Наверное, сколько у нее с ним забот, небось из сил выбивается — помыть, покормить грудью…» — Бачеву пробрала приятная дрожь.
Единственное спасение ей виделось в ребенке!
В ребенке, но не в муже! Ей казалось, муж у нее уже был… Был, покинул ее, оставил без ребенка.
Нет, у Бачевы хватает забот — подать милостыню бедным, связать что-нибудь, покормить фазанов, а еще мысли, мысли о том, почему ее религия — вера и служение одному Богу — так раскололась, почему в один прекрасный день люди назвали ее разными именами.