Вдруг откуда-то появилась Нурия, моя сестра, с несколькими старыми коврами и стала расстилать

их на полу. Мало того, что ковры были допотопными и страшными, они были к тому же и не ее, а принадлежали (разумеется, во сне) одному из ее бывших мужей (у нее их много, впрочем, об этом я расскажу потом). Итак, ковры были обтрепанными, пришедшими в негодность лоскутами жизни другого. Я принялся спорить с сестрой, потому что отказывался иметь в своем доме эти грязные, замусоленные дорожки из вторых или третьих рук. Сестра отражала мои нападки, не переставая разворачивать эти замызганные выцветшие половики. И вот я стою на этих жалких лоскутах, когда раздается звонок в дверь. “Кто бы это мог быть? – бормочу я сам себе. – Может, Хосе Карлос, мой сосед?” Частенько и в самом деле бывает так, что, спустившись выбросить мусор, Хосе Карлос видит свет в моем доме и звонит в дверь, чтобы немножко поболтать. Мы с ним добрые соседи и друзья с пеленок, хотя теперь мы видимся редко, потому что он довольно часто ездит в командировки, такая уж у него работа. Так вот, иду это я во сне и открываю дверь. И кого же я вижу на лестничной клетке? Нет, не Хосе Карлоса, а по-зимнему одетого смуглолицего темноволосого мужчину лет за пятьдесят. На нем – теплое пальто, шарф, ну и все такое. Во сне на дворе – лето, и его одежда, само собой разумеется, крайне неуместна, но мне все кажется нормальным. Ну ты же понимаешь, какие они, эти сны. Этот человек, мой отец, спокойно ждет меня у порога, потому что знает, будь то китайцы – не китайцы, ковры или дыры, а я все равно открою дверь тому, кто пришел. Я здороваюсь с ним, как обычно, как делал это в жизни, придя домой, разве что чуточку продолжительнее. Я не обнимаю его, не сжимаю крепко в своих руках; то ли я боюсь сделать ему больно, то ли где-то в потаенном уголке моего разума еще хранится логика снов, и я краешком сознания понимаю, что если крепко обниму отца, он исчезнет, развеется. В общем, отец проходит внутрь, и я говорю ему что-то, что сейчас никак не могу вспомнить, вероятно, нечто ужасно остроумное, типа “привет”. Не думаю, чтобы мне в голову пришло что-то лучшее.

– Ты ждал меня? – спрашивает он, и я узнаю его очень приятный голос, который не мог услышать

снова, но в эту минуту я его прекрасно слышу.

Услышав этот голос, я вдруг понимаю, что да, я ждал его, жил в ожидании с тех пор, как он ушел,

словно он и не умер вовсе, а всего-навсего отправился в путешествие. Однако несмотря на то, что я так желал этой встречи, я продолжаю стоять, застыв на месте, как истукан.

– Я могу пройти? – допытывается отец, видя мое оцепенение.

– Да-да, конечно, прости, – поспешно говорю я и, словно не желая, чтобы он видел этот хаос,

царящий в гостиной, с китайцами, проклятым оптическим волокном и сестрой, пришедшей постелить на дырки эти чертовы шерстяные, изъеденные молью половики, я веду отца в свою комнату. По коридору он идет непринужденно, в конце концов, это ведь его дом. В моей комнате он подходит к стеллажу и окидывает взглядом корешки компакт-дисков.

– У тебя много дисков.

– Ну… у меня их еще больше на жестком диске компьютера, – глупо замечаю я. Внезапно я кое-

что вспоминаю и направляюсь к этажерке, где храню виниловые пластинки. – Посмотри, ты помнишь? “La puerta verde” (“Зеленая дверь”), твоя пластинка Los Llopis [прим: Los Llopis – кубинский музыкальный семейный квартет, популярный в 1960-е годы ].

– Ну и ну. А для чего ты хранишь это старье?

– Вот тебе на, – отвечаю я, немного удивленный. – Порой мне забавно послушать пластинки, это

мое лакомое блюдо. – Все это я говорю, гордо демонстрируя свой микшерный пульт.

Отец меняет тему разговора:

– Этот компьютер гораздо лучше того, что я тебе подарил.

– Понимаешь, с тех пор технология сильно продвинулась вперед, но для своего времени тот

компьютер был очень хороший, он и сейчас еще работает. – Внезапно мне кажется, что я встал на шаткую и топкую болотистую почву, и я оправдываюсь, пытаясь разрулить ситуацию. – Видишь ли, теперь есть одна вещь под названием интернет, и тот компьютер… в общем, он не был готов к таким нагрузкам, он не потянул бы.

Отец ничего не отвечает, словно я вскользь намекнул на течение времени, на прогресс, который он,

всегда так увлекавшийся последними технологиями, упустил из виду из-за собственной смерти.

– С интернетом нет нужды копить диски в доме, у тебя в один миг есть доступ к любой вещи, но я

храню все твои пластинки. Вот, посмотри, они все.

И снова неловкое молчание, вот черт! Я снова указываю на пластинку Los Llopis. Ради всего

святого, какого черта на пластинку с “Зеленой дверью”.

– Да-да-да, я вижу, – отвечает отец, а я иду и спотыкаюсь о стул. Вместо того, чтобы рассмеяться,

он задает мне вопрос: – Я могу присесть?

“Почему ты не можешь сесть? Это твой дом, все это мы сохранили для тебя, ожидая, что

ты вернешься”, – думаю я, не в состоянии произнести ни звука, как обычно происходит во сне. Точнее, во сне и наяву. Я пытаюсь исправить неисправимое:

– Конечно-конечно, извини. Куда ты хочешь сесть? Не хочешь снять пальто? Желаешь что-нибудь

выпить? Я уже пил джин-тоник. Хочешь бокальчик?

Я говорю о джин-тонике и глазом не моргнув, будто когда-нибудь пил его дома по ночам в

одиночестве. Если и пил, то разве что пиво. Это отец пил джин-тоник, когда я был ребенком.

– Нет-нет, спасибо, я не могу ничего пить, – отвечает он.

Я не понимаю, к чему относится то, что он не может ничего пить. К его старым недомоганиям? А

может, просто к его нынешней бестелесной сущности или чем там оно было? Но на этот счет я помалкиваю и спрашиваю: