– Значит, по-твоему, я должна отправляться на пенсию.

– Нет, ма, это совсем не так, – сейчас наступало самое худшее. – Я только хочу, чтобы тебе жилось

спокойно и удобно, хочу обеспечить твое будущее. Я не знаю, но, по-моему, тащить на себе такой магазин тебе уже слишком тяжело. Ты устала. Я хочу сказать…

Она не дала мне продолжить.

– Избавиться от меня, вот чего ты хочешь.

– Так о какой сумме, хотя бы приблизительно, мы говорим? – сестра талдычит о своем. – У меня

тут мысль. На эти деньги я куплю машину Даниэлю. – Даниэль это как раз тот самый бывший, которого она ненавидит. С Луисом, еще одним бывшим, вторым по счету, сестра, к счастью, чудесно ладит; он просто святой. С Эрнесто, самым первым, она не враждует, потому что он аргентинец, и половину времени живет там. – Мне нужна машина, на худой конец, подержанная.

– Мама… – обратился я к матери, стараясь направить разговор в действительно интересующее

меня русло, но Нурия не собиралась уступать главную роль.

– Десять тысяч евро? Сколько может стоить магазин? Двадцать тысяч? Сто тысяч?

Я не удостоил ее ответа, хотя игнорировать сестру было трудно, поскольку она продолжала

баловать Паркера, подкармливая его.

– Мам, помещение могло бы оставаться по-прежнему записанным на твое имя, я платил бы тебе за

аренду, а ко мне перешло бы владение магазином, потому что если ты думаешь…

– Это дело я должна обдумать, – изрекла мама.

Я замолчал. До этой минуты мне удавалось действовать по плану, составленному Бланкой. Нурия

воспользовалась моим молчанием, чтобы громко вопросить:

– Мне причитается такая же часть, как и ему, да, Хорхе?

Хорхе работает в какой-то посреднической фирме, и сестра уже хотела втянуть его в паучью сеть

хитросплетений, сотканных ее любовными отношениями, в которых все перемешалось и запуталось, ничем не заканчиваясь. Однако Хорхе был благоразумен, и, оценив увиденное, не стал марать себя, ввязываясь в дрязги, хотя все мы знали, что не присоединиться в такой момент к сестре подобно смерти, ибо позже однозначно разразится скандал. Нурия из тех людей, кто либо с нами, либо против нас.

Я решил пойти в контратаку – в конце концов, сестра не мать.

– По завещанию – да, Нурия, но я работаю там все время с того самого дня, как умер отец, в то

время как ты – нет. Это не одно и то же, – съязвил я. – И не подкармливай Паркера за столом!

– Что-то я не понимаю, – ответила она.

Сестра порядком мне надоела, я был сыт ею по горло. Вместо того чтобы помочь мне убедить

мать, она возводила воздушные замки, но я все же вооружился терпением и продолжил объяснения. Никто и не говорил мне, что будет легко.

– Послушай, дорогуша, я хочу сказать, что все эти годы я многое вкладывал в магазин. И еще...

когда пайщик не вкладывает в дело ни гроша, его акции обесцениваются.

– Ты тоже ни гроша в него не вложил, – величественно сказала мать, шевеля торчащими из-под

гипса пальчиками. То, что до этого момента мама хранила молчание, соблюдая спокойствие, не означало, что она смирилась, или то, что она хотя бы чуточку согласна со мной.

– Но я ухлопал на него кучу времени, мама, а это тоже вложение капитала. Мои акции из тех, что

мы разделили с Нурией, количественно выросли. Их стало больше.

Меня расстроил недвусмысленный намек матери о деньгах, о моем недостаточном вкладе. У меня

всегда имелась одна проблема – тенденция исчезать, быть невидимкой, изглаживаться из памяти. Разве не проводил я с ней в магазине эти двадцать лет по утрам, а зачастую, и по ночам? Неужели она не помнит это? Разве мое тело не занимало там место? Разве руки мои не оставляли следов на прилавке, на кассе, на компьютерной мышке, на стремянке? Я не вложил ни гроша, меня вообще там не было. Я почувствовал, что в животе у меня все опускается, и Паркер, очень чувствительный к моему душевному состоянию, оставил сестру, подошел ко мне и прижался к моей ноге, виляя хвостом, чтобы подбодрить меня и дать мне тепло, которого мне так порой не хватало. Видите ли, как я объяснял, в моей семье, не принято проявлять свои чувства и, тем более, открыто выражать или говорить о них. Более того, эти чувства вырываются из тебя, как грубые, непристойные ругательства, как внезапные кишечные газы, заставляющие тебя краснеть. Они заставляют тебя взрываться, теряя рассудок. Эти чувства всегда не ко времени и не к месту. От матери ты не добьешься проявления чувств, поскольку подобные разговоры ее не интересуют. С сестрой Нурией мы провели все детство и раннюю юность в смертельных схватках, сражаясь друг с другом до тех пор, пока я не превзошел ее в весе и росте, и она не отступила. В этих ссорах и драках бывало достаточно чувств и эмоций, чтобы изучить любое иное на данный момент. Я заставлял себя молчать и не попадать в ловушки.

– Можно мне включить телевизор? – спросил средний племянник, помешанный на мотоциклах, а в

это воскресенье как раз проводились заезды.

Пока мальчишки смотрели на мотоциклы, а племянница, как одержимая, играла с моим

мобильником (эта девчушка – ярая приверженка экранов, бедняжка, она является занозой для своей матери, поэтому они и ругаются), взрослые продолжали сидеть вокруг неудавшейся паэльи. Все вышло хуже, чем я предполагал. Я не мог выбросить из головы мысль о том, что вынося на свет столь деликатную тему и зная, что она потенциально могла всех обеспокоить, я сам породил эту ситуацию и причинил боль матери, которая и без того уже была ранена при падении. У сестры, наоборот, не шелохнулся ни один волосок из нелепого пучка на голове, который она соорудила. При всем моем уважении к сорокалетним женщинам, нет ничего хуже сорокалетней женщины, которая хочет казаться пятнадцатилетней. Если честно, я ждал от сестры чуть большей поддержки, потому что ей наш канцелярский магазинчик до лампочки, и, в конце-то концов, я же не собирался ни продавать его, ни закрывать; я всего лишь предложил решение для нашей старенькой мамы. В предыдущие дни, когда я готовил свой план, мне и в голову не приходило, что Нурии мое предложение покажется плохим, и это меня бесило. Многие годы я одалживаю сестре деньги, чуть ли не с самого детства. Это я так называю – одалживать, но на самом деле это эвфемизм. Я дарю ей деньги, или же она их из меня выуживает. Двадцать евро сегодня, пятьдесят завтра, а если учесть, как часто это происходит, то я даю Нурии больше денег, чем три ее бывшеньких вместе взятых. Это ясно, как божий день. Иной раз я подумываю, что не мешало бы намекнуть сестре, что она должна мне уже несколько добрых тысяч евро. Однако в другой раз, думаю иначе: “что же я за человек, если подсчитываю нужды и потребности сестры и племянников, особенно этих безвинных детей? Разве не для этого существует родня? И в конце концов, у меня нет собственных детей. Пока еще нет”.