Я не знаю, плакал я или нет, знаю только, что очень быстро оказался снова в зале ожидания среди соседей, и что на долю сестры выпало заниматься оформлением бумаг в похоронном бюро, потому что сын владельца был ее школьным товарищем, и потому что в каких-то вопросах Нурия была самой взрослой из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, что я позвонил Лурдес из больничного телефона-автомата (раньше в больницах всегда был телефон-автомат) и сказал: “Папа умер”, а может быть, “отец скончался”, точно не скажу.

Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я был взволнован, потому что мне казалось непорядочным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне думалось, что я, как сын, не должен был допускать, чтобы отец лежал в холодильной камере морга. В старых фильмах я видел, что родственники проводят с умершим всю ночь, и теперь сомневался, правильно ли то, что нас не будет рядом с отцом. Мне казалось, что находиться одному в холодильной камере морга было плохим концом, но это был не конец, а временная мера.

Лурдес присоединилась ко мне, и вот мы спим вместе в доме моих родителей. До этого мы не только никогда не спали вместе, но даже не осмеливались об этом помышлять. А теперь мы спим рядышком на моей односпальной кровати, застеленной моими извечно полосатыми студенческими простынями, но я не могу уснуть. Я думаю об отце, неподвижно лежащем в холодильной камере, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Не смыкая глаз, я лежал в кровати рядом с моей девушкой. Сколько ночей я страстно желал этого, и вот теперь ее прекрасное тело находилось так близко от меня, как никогда прежде, а мое тело оказывалось таким тяжелым, оно было далеко от меня. Чувство неловкости и тоски тисками сдавливало мне живот в темной комнате притихшего дома. Каждый был в своей постели: мама – в своей, и впервые одна, сестра – в своей, тетки – на диване. Всё до смехотворного обычно и так ничтожно, незначительно. Все как роботы сохраняли видимость обыденной жизни, ложась спать в эту непохожую на все остальные ночь. Все было гротескным, но мы делали то, что ожидалось. В конце концов, мы заснули, потому что сон это тоже побег. Полагаю, что поднявшись, мы выпили кофе, который кто-то сварил, возможно, Лурдес. А может, никто ничего не варил, потому что на рассвете мы уже не совершали смехотворных поступков. Мы оделись. Кто-то должен был сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и кто-то должен был сказать об этом его матери, моей бабушке. Утром сообщить печальное известие бабушке пошел я вместе с дядей, потому что она была близка со мной и доверяла мне, но я не помню досконально тех слов, что мы говорили. Все, что я машинально делал в те дни, стерлось из памяти. Смутно помню бабушку за маленьким столиком для рукоделия возле окна, где она обычно вязала, посматривая на улицу. Сейчас она ничего не делала, а молча сидела в ночной рубашке и халате, с перманетом, слегка примятым подушкой и растерянно смотрела в пол. Не было ни слез, ни боли, только недоверие. Она еще раз была обманута и разбита жизнью, нанесшей ей новый удар. Бабушка потеряла мужа, будучи молодой. Она овдовела, когда ей был всего-то сорок один год. Она чувствовала себя такой же обманутой, каким чувствовал себя я прошлой ночью.

Я не чувствовал холода, хотя был декабрь. В морге друзья отца, гурьбой пришедшие проститься с ним, сказали мне: “Ты заболеешь”, но мне не было холодно, а пальто мешало. У меня было слишком много дел. Я хотел, чтобы прощание с отцом или что там это было, прошло с должным уважением. И уделял пришедшим много внимания. Я ходил то туда, то сюда, встречая одних и провожая других. Я не помню, где была мама, не помню даже ее лица и лица сестры, помню только пришедших, людскую суету и себя по уши загруженного делами под холодным солнцем, когда никто не мог мне помочь.

В то необычное утро, кто знает с кофе или без, прежде чем пойти в морг, я вышел пораньше из родительского дома и побывал в типографии, последнем месте, откуда ушел мой отец. У отца был хороший вкус, и его типография была восхитительным местом с красиво оформленными шелкографическими постерами. Первое, что удивило меня, когда я вошел, было включенное радио и тепло. Обогреватель работал со вчерашнего вечера. По радио, как ни в чем не бывало, бесстрастные голоса передавали новости. Я заглянул в отцовский ежедневник и увидел, что сегодня утром у него должна была быть встреча с издателем по вопросу сметы. Я выключил обогреватель и радио и позвонил издателю, который, ко всему прочему, был еще и другом отца. Я сказал, чтобы он не приходил на встречу, потому что отец умер. Бедняга, он не мог в это поверить и был так растерян, что мне даже стало жаль его. Я почти что видел выражение его лица на другом конце телефонного провода. Хотя я и не видел его лица воочию тем утром, я все еще могу представить его так же отчетливо как и свое собственное. Точно так же как издателя мне было жалко потом, чуть позже, отцовых друзей, которые постепенно подтягивались к моргу. Я жалел их больше самого себя и уже умершего отца, оставившего включенный компьютер на столе, который работал всю ночь, и радио, по которому звучала музыка, ручку “монблан”, лежавшую на только что отпечатанных образцах, кондиционер, непрестанно гонявший воздух. Бездушные, безразличные ко всему предметы, чье существование висит на тонкой ниточке и зависит от возвращения хозяина, который уже никогда не вернется.

И вот теперь, двадцать лет спустя, мама в больнице, собака пропала, я не мог заснуть, и мне пришло в голову, что те самые отцовские вещи звали меня. Они напрасно ждали того, кто пользовался ими, придавая им смысл, до тех пор, пока не побудили меня принять роль, которую я играл и по сей день – посредник между умершим и его вещами. Хотя, вероятней всего, зерно этой роли уже было заложено во мне, ведь недаром говорят, что основа того, кем мы являемся и как себя ведем, формируется в раннем детстве.

Небеса могут подождать. Протрезвонил будильник, а я так и не заснул. Я вдруг осознал, что

больше никогда не смотрел этот фильм.

22. Преступники

Атомная бомба, свалившаяся на меня по жизни, разрушила всё. Все мои прежние треволнения казались смешными, и я о них не вспоминал. Я не мог думать ни о чем, кроме своей собаки. Где проводит ночи Паркер, мой Паркер? В каких условиях? Я слышал много раз, что некоторые крадут больших собак, таких как моя, для нелегальных собачьих боев, а потом оставляют их умирать. Еще я слышал, что есть люди, которые их находят и приводят к себе домой, не сообщая об этом, чтобы оставить у себя. По сути, если выбирать из двух зол, второе было бы меньшим. При таком раскладе мой пес, по крайней мере, жил бы в любящей его семье, даже если я никогда больше не увидел бы его. Я думал об этом, одеваясь. После бессонной ночи я был выжат как лимон, а день еще только начинался.

– Ну еще чуть-чуть... ну пожа-а-лста...

– Дядя, у меня сегодня физкультура, не забудь положить спортивный костюм.

– Дядя, дядя, вчерашний бутерброд был обалденно вкусный. Ты можешь сделать сегодня такой же?

– Уй-юй-юй! Ты дергаешь меня за волосы. Ты нарочно так делаешь, я же вижу!

– Дядя, дядя, молоко почти убежало. Лучше я налью Амели холодного, иначе она не станет пить.

– А хлебцев у нас не осталось? Я хочу хлебцы. Это все ты съел мои хлебцы!

– Дядя, ты не видел мой циркуль? Он лежал рядом с учебником по математике.