II

Дождевые струйки тоскливо одна за другой ползли по стеклу. Псалтырину казалось, что и мысли его, такие же скучные, бесцветные и однообразные, вяло ползут беспорядочною вереницей. А в сердце гнездилась тоска, ноющая, как зубная боль.

Заслышав осторожные шаги в коридоре, Псалтырин вздрогнул и быстро отошел от окна к столу, несколько раз провел руками по лицу, стараясь стереть с него скорбное выражение, и, что-то насвистывая, стал перелистывать бумаги с притворно-деловым видом.

В дверях показался Голубев, или Ирод, как его называл Псалтырин, и почтительно вытянулся, дожидаясь, когда его заметит управляющий. Тот, не поворачивая головы, как человек, не желающий отрываться от занятий, спросил:

– - Чего тебе?

– - Старшина пришел.

– - Ну?

– - Просится к вам.

– - Пусть войдет.

– - Айда!
– - сказал Ирод, обернувшись назад. Вошел старшина, солидный и благообразный мужчина лет сорока пяти, в длинном сюртуке, с знаком на груди. Помолившись на иконы, он низко поклонился, тряхнул головой и, переступив с ноги на ногу, откашлялся. Псалтырин с веселым, почти беззаботным видом шутливо обратился к нему:

– - Тихону Иванычу! Его степенству! Здравствуй, здравствуй!

Старшина еще раз поклонился.

– - Как ваше драгоценное?

– - Слава богу, живем помаленьку.

– - Ну, что скажешь? Голубев, подай стул.

Голубев подал стул. Старшина покосился на него, но не сел.

– - Садись.

– - Не беспокойтесь.

– - Садись, садись.

Старшина крякнул, переставил стул ближе к двери, раздвинул фалды сюртука и осторожно присел на край стула.

– - Ну, что скажешь?

– - Да что, все насчет того же.

– - Насчет чего?

– - Насчет тех делов.

– - Каких делов?

– - Насчет, то есть... извините... насчет лесу.

– - Что же насчет лесу?

– - Желают охлопотать у вашей милости... народишко... Плачутся -- главная статья... Жалость смотреть!.. Сделайте божескую милость, будьте настолько добры!

При этом старшина встал и низко поклонился.

– - Скорбь -- вот главная причина,-- продолжал он:-- Сами подумайте -- эдакое господнее наказание!..

– - Скорбь? Какое пристрастие к жалким словам!.. Скорбь!..

– - Сделайте божескую милость! Строиться как теперь надо, время идет. По чужим дворам таскаются, по три, по четыре семьи жмутся в одной избе,-- жалость смотреть, а не то ли что...

– - Ну, ладно: таскаются, скорбь. Так я-то что же?

– - Просят бедность ихнюю пожалеть.

– - Ну, жалею и скорбь вашу разделяю. Понимаешь,-- жалею, скорблю?

– - Конечно... за это благодарим.

– - Ну, а дальше что?

– - Будьте милостивы до конца, прикажите насчет леску.

– - Вам было сказано: рубите, возите, стройтесь на даровщину, грабьте казну с разрешения высшего начальства.

– - Так-то так, только ежели с Соболевского, так это что ж? Все одно что ничего. Единого бревна не вывезут: нет туда летом проезду.

Псалтырин пожал плечами.

– - Посмотрели бы вы,-- продолжал старшина,-- как люди живут: кто в бане, кто в амбаре, кто в шалашике из досок, так ведь это -- боже ты мой!.. Да с малыми-то ребятишками на холоду, под дождем. Питаются Христовым именем. Ни дела, ни работы,-- вся душа изболела. Ведь это надо посмотреть.

Искренние нотки в речи старшины раздражали Псалтырина. "Мерзавец, как заливается,-- думал он,-- а сам первый мироед".

– - Бабы-то совсем изошли слезами,-- продолжал старшина,-- мужики сами не свои, ходят как оглашенные.

– - Захаров, небось, тоже слезами изошел! Мужик бедный: тысяч двадцать в банке лежит.

– - Не о Захарове речь, не за него прошу.

– - Нет, уж ты меня извини, Тихон Иваныч, не верю я твоим жалким словам, вовсе не такой ты жалостливый человек, каким прикидываешься. А кто тому же Захарову выдал пособие, не ты ли? Добрые люди собрали по подписке для нищих погорельцев, а ты что сделал? Кому ты эти деньги роздал? Разделил по дворам, а у Захарова четыре дома, так ты сколько ему отвалил? Беднякам полтинники да четвертаки, а Захарову рубли? Выдал Смирнову, выдал Ситникову, Живодерову, Волокитину, которые тысячными делами ворочают. А? Правду ли я говорю?

Старшина был ошеломлен таким неожиданным оборотом в разговоре. Он вдруг вспотел, беспокойно зашевелился на месте и виновато заморгал глазами.

– - Что, не правду ли я говорю?

– - Ах, господи, как тут судить! Просили, как и мы, говорят, погоревшие, и нас бог убил... чтоб безобидно всем... по-божьи. Мне что ж? Подумал, подумал я -- ежели совесть позволяет, пусть берут.

– - И тебе не стыдно? Пусть берут. Да ведь тебе, а никому другому была поручена раздача пособий нуждающимся? Понимаешь, нуждающимся? А ты кому роздал? Захаров нуждается? Живодеров нуждается? Эх, Тихон Иваныч, Тихон Иваныч! Ведь те деньги, что достались Захарову и другим, ты отнял у бедняков, у тех самых бедняков, что теперь голодные и холодные мыкаются без приюта. Как же ты их не пожалел? Как ты, такой жалостливый человек, милостыню, поданную бедным людям Христа ради, перехватил и отдал Захаровым и Живодеровым, которые сами, если б захотели, могли бы всех прокормить, а?