– - Как угодно. Мое дело сторона.

– - Будто бы? А, говорят, кто-то уж и цену объявил по 20 рублей со двора, а?

Голубев чуть-чуть покраснел и несколько глухо проговорил:

– - Какую цену?

– - За право вырубки леса из ближайших мест, а?

– - Не знаю-с.

– - Не слыхал?

– - Не слыхал-с.

– - А ты не слышал, Тихон Иваныч?

– - Насчет чего-с?

– - Насчет того, что кто-то с погорельцев просил по двадцати рублей за вырубку леса?

– - Не знаю-с... не слыхал-с. Кто бы это? Не знаю-с.

– - Так, так. Не слыхал, не видал, знать не знаю, ведать не ведаю. Ох-хо-хо! Да, да.

Псалтырин опять сморщился, как от физической боли, и замолчал.

– - Так вот что, Тихон Иваныч,-- сказал он, наконец, точно пробуждаясь от сна:-- ты подумай еще, посоветуйся, а подумаешь, приходи... ну, хоть завтра утром часов в десять. И я подумаю.

– - Слушаю-с.

– - Пока до свидания.

– - Будьте здоровы.

– - С богом!

Старшина и Голубев вышли на крыльцо.

– - Эко погодье!
– - сказал старшина.

Голубев посмотрел на серое небо, на мокрые крыши и ничего не ответил.

– - Что это, господи, измаял расспросами, -- начал старшина,-- докудова это?

– - Прощайте,-- лениво сказал Голубев и хотел идти.

– - Погоди-кось, постой на минутку,-- удержал его старшина.-- Ты бы того... что ли... этого...

– - Чего?

– - Как-нибудь того бы, а? Какого лешего в самом деле.

– - О чем ты?

– - Да ты бы того... сбавил маленько, а?

– - Чего сбавил?

– - Ну вот! Ведь мы один на один. Ты бы по-божьи... по пяти рубликов, а? Чудесное бы дело!

– - Десять, меньше ни копейки.

– - Ну?

– - Верно. Прощай.

– - Да ты постой!

– - Нечего стоять. До свиданья.

– - Погоди-кось, постой, говорю!.. Пять бы.

– - Некогда мне.

– - Да ты погоди! Какого ляда. Больше шести не дадут.

– - Дело ихнее.

– - Ей-ей, не дадут, ни-ни.

– - Я и не прошу.

– - Знаю, что не просишь. Видишь, какая статья...

– - И десять дадут, и двадцать дадут.

– - Ни-ни, жаловаться хотят, вот, друг ты мой, какая оказия.

– - Я не боюсь.

– - Знаю, что не боишься. Только опять же прикажет управляющий Сухой лог отвести -- вот и все. Тогда, брат, сам знаешь... А тут бы сегодня же и дело все порешили.

Голубев вдруг засмеялся сухим, деревянным смехом, причем кожа на его лице растянулась и сморщилась в какие-то странные и нелепые складки.

– - Пускай отводит,-- сказал он,-- мне все равно. Не мытьем, так катаньем. Я их протоколами доеду.

Старшина в недоумении развел руками.

– - Как же так, братец мой?

– - А так.

– - Ну, не знаю.

– - А вот узнаете.

– - Это ведь тоже, брат... как тебе сказать...

– - Андрюшка в тюрьме отсидел?

– - Ну, отсидел, это верно.

– - А Пикараев? А Марчев? А за что? Не фордыбачь! Протокол, другой, третий -- раз, два, три, и готово! "Я и в лесу не бывал". Врешь -- был. Вот что. Понял?

– - Так-то так.

– - Прощай.

– - Нет, постой-кось. Погоди, говорю, слушай-ка. Вот что... видишь ли... ты бы поопасался маленько того.

– - Чего поопасался?

– - А того... такая штука, что разговоры идут нехорошие.

– - Какие разговоры?

– - Сам знаешь, какой у нас народ... самый отчаянный.

– - Ну?

– - Ну вот, и идут разговоры. Говорят: "Что Ионычу было, то и ему будет". Это про тебя, значит.

Голубев побледнел: Ионыч был вальдмейстер, которого убили.

– - Вот, братец ты мой,-- продолжал старшина: -- Тоже и с народом надо сноровку. Сам знаешь, какой у нас народ отчаянный, сущие разбойники, будь они прокляты, варнаки!

– - Кто это говорил?
– - помолчав, спросил Голубев.

– - Мало ли кто.

– - Я подам явку.

– - О чем?

– - А вот что ты говорил.

– - Перекрестись! Я тебе ничего не говорил. Ничего не слыхивал, знать не знаю, ведать не ведаю.

Голубев подумал и сказал:

– - Восемь.