Шрифт:
– С каких пор ты заговорил александрийским стихом?
– С тех пор, как Антуан представил меня своим коровам.
46
После нескольких месяцев такой жизни возвращение на равнину начало действовать на нервы. Проделывать весь путь каждое утро, чтобы добраться до участка, – это было немыслимо. А видеть их только по выходным мне было катастрофически мало. Заставить Мари перебраться в город – просто невообразимо. Словно выкопать огромный дуб и надеяться, что он приживется в кадке с песком посреди сквера. Оставаться рядом с ними, сохранив свой пост в жандармерии, представлялось невозможным по чисто организационным соображениям. Бросить все, чтобы соединиться с ней, – соблазн, искушавший меня ежедневно, но на что тогда жить? На жалкую пенсию, которую я получу, если уйду в отставку сейчас, явно не протянешь. А Мари и так еле-еле сводит концы с концами. Я подумывал обосноваться вместе с ней, выращивать бордер-колли для крестьян, сдавать в аренду горные велосипеды горожанам, соскучившимся по свежему воздуху, и проложить маршруты по окрестным горам, но все это требовало инвестиций. И что лично я могу вложить в дело? Мой банкир, рассевшийся на своей ветке мертвого дерева, никогда не согласится помочь. Дом Мадлен не стоит ничего. Одна комната и крошечная пристройка, без удобств. Выручка с продажи не стоит той эмоциональной ценности, которую этот дом для меня представляет.
Для Мари все обстояло проще. Ей ничего не приходилось менять в своей жизни, чтобы разделить ее со мной. Она оставалась при своей ферме, своей работе, своем ритме, своих привычках. Приспосабливаться должен был я. А еще я чувствовал, что в эмоциональном плане она более независима. Если мы не виделись неделю, потому что были слишком заняты, я просто заболевал. И сходил с ума в ожидании, когда увижу ее в субботу после рынка. Мари была куда более уравновешенна. Она умела ждать и обходиться без моего присутствия. Меня это нервировало. Я задавался вопросом, любит ли она меня так же, как я люблю ее, и настолько ли я нужен ей, как она мне. Я привязался, а она казалась свободной от меня. Сидя в одиночестве за пианино в моей городской квартирке, я снова начинал чувствовать себя жалким типом. Иногда у меня возникало желание заставить ее подождать, чтобы посмотреть, как она отреагирует. Но даже это я не мог заставить себя сделать. Она была для меня всем, а я для нее, как мне казалось, ничем. Когда я с ней об этом заговаривал, она отвечала, что конечно же нет, я ей дорог и мы найдем выход, нужно только проявить терпение. Наверняка я впал в депрессию, потому что в тот период заполнял рисунками тетрадь за тетрадью. И знал, что мне потребуются годы, чтобы скопить достаточно и задуматься о радикальных переменах. Но я не был уверен, что продержусь так долго при подобной жизни – неустроенной и неудобной.
А потом наступил тот ноябрьский вечер, когда я приехал на ферму, воспользовавшись завтрашним свободным днем.
Она была какой-то необычной. Позволила ласкать себя, домывая посуду. Я хотел ее. Сюзи уже легла. Но я чувствовал, что мысли ее где-то витают.
– Что-то не так?
– Нет-нет.
Мари не умела лгать. Но не желала этого признавать.
– Ладно тебе, говори, что случилось. Тебе не хотелось меня увидеть?
– Конечно же хотелось, что ты!
– Может, предменструальный синдром?
– Отстань от меня с этим!
В дни перед месячными и во время она бывала в отвратительном настроении. Длилось это недолго, но лучше было вести себя аккуратно и не лезть под руку. Вопрос прозвучал глупо, ее цикл я знал наизусть. Эти дни всегда приходились на начало выходных. В перспективе – весь уик-энд воздержания, потому что она не терпела ни малейшего прикосновения, даже если я просто хотел ее обнять. Но в тот вечер до месячных было еще далеко.
– Тогда говори, в чем дело.
– Я получила письмо от нотариуса из Монпелье.
– И что нотариусу из Монпелье от тебя надо?
– Моя мать умерла. И я единственная наследница.
– И ты знаешь, сколько она тебе оставила?
– Да. В письме говорится о ста пятидесяти тысячах евро деньгами. Но мне все равно, я откажусь.
– Что?
– А с какой стати я должна их принимать? Она передала мне только свои гены, не любовь. Я не хочу этих денег. Они дурно пахнут. Меня от них тошнит. Сначала бросают дочь, а потом успокаивают свою совесть, оставляя ей деньги? Кстати, может, это даже не она так решила. Наверняка так положено по закону. Что еще хуже.
Меня охватила ярость. Я-то всю жизнь видел, как бьется Мадлен, чтобы выжить и позволить мне сделать то же самое. Я, который отчаянно и безуспешно искал способа переехать к ней и знал, что единственным настоящим препятствием является отсутствие денег. Я действительно был вне себя от ярости. Для меня эти деньги означали новую жизнь, любовь с Мари, счастье осуществления мечты и ежедневного существования рядом с теми, кого я любил. Мать и дочь.
– Ты не можешь так поступить!
– Почему бы и нет?! Это мое наследство, и я могу делать с ним что хочу.
– Ты прекрасно знаешь почему! Это же счастливый случай, о котором только мечтать можно, чтобы я смог перебраться к тебе. И ты поставишь на этом крест?
– Не вижу связи. Я не хочу строить наше будущее на ее деньгах.
– Забудь ты про свою историю и подумай о нашей, о Сюзи!
– Обойдемся и без них.
– Разумеется, тебе-то легко. Тебе не нужно ничего менять в жизни. Это мне приходится выкладываться, чтобы приехать к тебе, чтобы найти способ жить здесь. А ты спокойно ждешь.
– Ты не обязан ничего делать, если тебе это так в тягость.
– Что мне в тягость, так это твой эгоизм. Только ты одна и страдаешь в этой жизни. У меня тоже не было матери, она забыла меня в больнице. Мой отец был скотом. Но если бы я получил письмо от нотариуса, я бы взял деньги.
– Ну а я нет.
– Совершенно неуместная гордыня. Ты окопалась в своем мирке и забываешь о других. Но тогда и другие про тебя забудут, и в результате ты останешься одна в своей тмутаракани, без денег, без друзей и, уж конечно, без меня.