Одни спортсмены прекрасно бегают дистанцию сто метров, другие — двести, или четыреста, или тысячу метров, или даже тридцать километров. Но бегать другую, не свою дистанцию они, как правило, не способны.

Одни спортсмены прекращают бегать или плавать в двадцать пять лет, а другие и в сорок участвуют в соревнованиях.

Мне не предназначено было бегать на три тысячи метров. И также не предназначено писать после семидесяти.

Это естественно. И это надо принимать как должное.

Делать «плохого Сименона» я не хочу, но и не хочу убить себя, делая «настоящего».

Тереза всегда слушает меня и обычно никак не комментирует, но на этот раз она произнесла фразу, просто на удивление справедливую:

— Это был бы первый случай самоубийства с помощью пишущей машинки.

1920 или 1921 год. Я был репортером в «Газетт де Льеж». В административном совете у нас был один сельский дворянин, владелец очаровательного замка и совершенный бездельник.

Время от времени он заходил к нам в редакцию поболтать, и тогда мы хохотали как безумные, потому что этот человек, в общем-то приятный и симпатичный, был непроходимо глуп.

Тем не менее ему пришло в голову стать депутатом. Главный редактор вызвал меня и сказал:

— Надо бы подготовить серию статей для избирательной кампании X.

Я не разбирался в политике и не очень представлял себе, что такое избирательная кампания. В конце концов, не видя иного выхода, я обратился в канцелярию:

— Какая не политическая ассоциация насчитывает больше всего членов в наших краях?

Начальник канцелярии, не задумываясь, ответил:

— Рыболовы-любители.

Я провел избирательную кампанию X. Он стал лидером рыболовов и был избран — потому что в восемнадцать лет я написал серию статей о загрязнении рек и вообще воды.

29 сентября 1973

Вчера часть дня я провел с Мари-Жо [46] . Мы сидели в креслах друг против друга и спокойно беседовали — обо всем и ни о чем.

Она уже взрослая: через несколько месяцев ей исполнится двадцать один, и, надо сказать, меня это приводит в некоторое замешательство. Я привык считать ее ребенком.

Я ни о чем ее не спрашивал: дал возможность говорить самой. И порой ее откровенность смущала меня.

В мое, как говорится, время многие вещи таили в себе и не открывались родителям, даже если откровенничали об этом с приятелями или подружками.

Я чувствовал, что Мари-Жо отдыхает, с нее спало напряжение и она счастлива в доме, где она не у себя, а гостья. На обед она заказывала крестьянские супы и тушеные овощи, которые не подают в маленьких парижских ресторанчиках, где она питается.

Это внешне. Но у меня создалось впечатление, что ей хочется дойти до самой глубины своего существа. Она всегда мечтала быть актрисой, я об этом уже говорил. Ей начали давать небольшие роли в кино и на телевидении. Но она настаивает, чтобы о ней говорили как можно меньше, потому что не хочет известности прежде, чем станет мастером своего дела.

Несколько дней назад я говорил Терезе, что Мари-Жо стала бы писать, если бы достаточно быстро не преуспела в кино и театре. Пока она училась, я просматривал ее сочинения и письма. И всегда был убежден, что она, единственная из моих детей, могла бы пойти по моим стопам.

Вчера она сказала как бы между прочим:

— Со временем мне надо бы взяться писать. Не для того, чтобы зарабатывать литературой: во мне есть что-то, от чего обязательно надо освободиться. Это связано всего с двумя годами детства, но будет тяготить меня до тех пор, пока я не напишу об этом.

Я знаю, что она имеет в виду. Не хочу входить в детали. Главное, однажды она об этом напишет.

Странно, двое детей из четырех несколько сдержанны со мной, и, хотя разговаривают откровенно, за этой откровенностью я ощущаю недосказанность.

Марк женился, развелся, снова женился, у него двое детей, он занимается кино; я понимаю причины, по которым он из стыдливости кое-какие истины хранит про себя.

Джонни лет до тринадцати-четырнадцати был со мной вполне искренен, но сейчас его искренность распространяется только на некоторые темы: карьера, любовницы и т. п.

Мне никогда не приходилось слышать, чтобы четырнадцатилетний мальчик разговаривал с родителями так, как Пьер со мной. Он не только с полной откровенностью рассказывает о самых интимных сторонах своей жизни, в том числе и половой, но порой, можно сказать, бросает нечто вроде вызова.