Дядя жил на углу улицы Чайковского и Моховой, в доме 18 века с высоченными потолками и камином. Картина занимала весь простенок от потолка до пола и завораживала чистотой красок. Мне трудно было скрыть восхищение и я подыскивал какой-нибудь умный и циничный вопрос.

— А её можно снять с рамы?

— Что вы, что вы? Если бы это было возможно, я попытался вывезти её и сам. Рама такого размера стоит так же дорого, как и картина.

— А сколько стоит картина? небрежно вставил я.

Дядя замялся. Начал рассказывать об истинной стоимости искусства, о трудных временах Ван Гога, о «Джоконде» Леонардо, случайно найденной на чердаке. Потом последовал долгий рассказ об истории сложного приобретения и трудного хранения полотна в нечеловеческих условиях советской действительности.

Мои мысли были совсем о другом. Продать картину сразу вряд ли получится. Кому она здесь нужна? Разве что подарить Обкому КПСС в Смольный от благодарных еврейских иммигрантов. Ни одна комиссионка такого размера картину даже не возьмёт. Вполне домашнего размера Айвазовский стоит сегодня не дороже костюма фабрики имени Володарского. Но приобщиться к когорте снобов хотелось очень. Понимая, что время работает на меня, я не стал тянуть жилы из дяди по поводу цены и заторопился на деловую встречу.

Быстренько я объехал мастерские знакомых художников, выведывая перспективы лёгкой наживы. Миша Щеглов посоветовал купить одну раму и наделать из неё несколько маленьких. Олег Иванов созвал у себя в Академии художеств совет знатоков и предложил мне заняться графическими работами, поскольку их легко перевозить. Доморощенные мои антиквары Стасик и Лёня отмахивались, прося серебро, золото и поделки Фаберже, которые хорошо продавались в Грузию и Азию. Покупателей среди знакомых кинорежиссёров не объявлялось. Айвазовский никого не интересовал.

Кирилл звонил мне каждый день, называл какие-то цифры, просил приехать на разговор, но я уклонялся от встреч. Сказать мне было нечего. Повседневные дела захлестнули. Искусство отошло на второй план.

Отъезд евреев напоминал Всемирный потоп. Гибло всё, спасались избранные. Мой друг Аркаша Плотницкий, математик по образованию, встал выше материальной трясучки и уехал с одним портфелем. У Славки в аэропорту вынули и конфисковали зашитую в подкладку шубы икону. Запрятанные в стульях драгоценности, таможенники потрошили получше Остапа Бендера.

Когда в телефонной трубке я услышал голос Кирилла и отчётливо разобрал цифру три, я сломался. Попытка ведь не пытка. Я плохо соображал, что три тысячи стоит двухкомнатная квартира, что пять стоят вожделенные Жигули, десять — целая дача. А жена мечтает всё жизнь о норковой шубе за семь сотен. Я вошёл в раж, меня трясло от азарта. Я занял три тысячи и купил Айвазовского.

Дядя причитал, произносил перечень обстоятельств, клялся выкупить у меня её обратно, когда настанут лучшие времена. Но бормотал он это, собирая чемоданы.

Вынести картину на улицу в раме было нереально. Олег подговорил своих друзей из Академии и они за выпивку помогли мне снять картину с подрамника и скатать её в рулон. Миша купил у меня по дешёвке раму. А вскоре засобирался и сам. Я прикрепил полотно к доске и подвесил под потолок. Вскоре море мне надоело. Надоел шум и причитания жены. Конвульсивные попытки продать Айвазовского и разбогатеть я вскоре оставил.

Скатанный в рулон девятый вал пылился на книжных шкафах десятый год. Квартиру у меня выманили, дачу украли, машину угнали, страну продали. Евреи стали возвращаться в Россию, на Родину. На свою вторую Родину. Сытые, радостные. Делились гуманитарной помощью.

В 1991 я поехал в Лондон в гости к другу и решил отвезти ему в подарок Айвазовского. Забросив рулон на верхнюю полку вагона поезда я сладко уснул. Растолкали меня таможенники с прямым вопросом

— Что везёте? Валюта, ценности, антиквар.

— Картина на верхней полке. Справку показать?

— Что это за картина такая большая? Фотообои, что ли?

— Ну, типа того.

Они вышли. Но если бы они конфисковали у меня Айвазовского, я бы даже обрадовался. На душе бы полегчало. Замучился я с ним. Ни продать, ни насладиться. Видимо дядя Кирилла заговорил её страшным заговором Нечистой силы. Или Чистой. Чтобы Родину украшала. Правда, справку на вывоз в кофисе на Морской я, на всякий случай, получил. В ней чёрным по белому было указано, что картина Ивана Айвазовского указанных размеров и сюжета художественной ценности не представляет. Когда Алла Гарруба попросила меня привезти ей в Рим пару-тройку картин современных перестроечных художников, я купил двух «Митьков» и, честно предъявив их на таможне, спросил можно ли их вывести за рубеж? Так они мне грамоту хотели выписать, как санитару городской среды. В голодной, разграбленной стране можно было купить всё, что угодно — княжеский титул, орден, паспорт, свидетельство о рождении и справку о внезапной смерти. Но можно было и даром вывезти полстраны. Ельцин разрешил. Расплачивался за титул.

Пришли погранцы, строго посмотрели мне в мои бесстыжие глаза и полистали мой заграничный паспорт. Когда паспорт вернули, я тоже его полистал. Насладился чувством полноценного человека. Дожил. Могу ехать, куда хочу. Хоть я и плохой. И положительную характеристику в Райкоме КПСС утверждать не нужно.

В тесном домишке моего друга в Оксфорде картину кисти Айвазовского было никак не пристроить. По дороге с вокзала мы привязали её к крыше минивэна и рисковали получить громадный штраф. Она мешала всем лондонцам. Русское искусство ценилось очень дёшево. В подарок её мой друг не принял. Мы договорились, что он выставит полотно на Сотбис и вырученные деньги мы потратим с умом. На выпивку, на ласковых женщин. Мы бы пригласили их в уютные дома и покатали на красивых яхтах. Если бы нам было суждено прожить ещё два года, мы бы застали на Земле время истинных ценностей. Мы бы узнали, что полотна Айвазовского стали стоить миллионы, а мы с Севой стали сказочно богаты. Впрочем, где-то я уже всё это слышал. Или мне кажется.