Обретя дом, мои интересы к комиссионным магазинам начали расширяться. В мебельном хламе я научился разглядывать детали барокко, ампира, маркетри. Потом, полистав в библиотеке книги по искусству, походив по музеям Павловска и Царского села, я легко мог отличить стул Жакоба, секретер Буля, стол времён императора Павла I. Среди ужасающих натюрмортов советских художников, закрывающих облезлые стены магазинов, я всё чаще замечал потемневшие цвета прошлых веков. Цены этих экспонатов могли отпугнуть советского инженера, но предприимчивый человек, ценивший неповторимость искусства, предвидел их бурный рост в недалёком будущем. Таким прозорливым я оказался в Ленинграде не один. Жуки-коллекционеры ежедневно слонялись по комиссионным магазинам и вылавливали на скопленные рублики шедевры прошлого. Мой приятель Стасик так пристрастился к этому увлечению, что устроил дома мастерскую и начал осваивать секреты реставрационного ремесла. Такой нездоровый интерес объяснялся запросами на антикварные вещи его земляков из солнечной Грузии. Слегка подновив политурой столик, можно было увеличить цену на него в разы. Картины в комиссионных магазинах попадались и европейской школы, но то, что можно было купить Клевера и Сомова это точно. Кончаловский и Дейнека пылились месяцами.

Однажды мой приятель из Театрального института Кирилл попросил помочь ему отвезти в комиссионку огромное полотно Айвазовского, которое поставили на продажу за три тысячи рублей. Кира купил себе подержанные Жигули, сделался счастливым и тут же забыл про Айвазовского. Память о великом художнике сохраняло ещё несколько месяцев пятно на стене, где висела картина. Но потом Кирилл на оставшиеся деньги сделал ремонт, поклеил новые обои и от Айвазовского не осталось следа.

Заработать на антикварной мебели было проблематично. Мебели было много, но реставрировать её было негде и некому. Я придумал один проект с подружкой на киностудии Ленфильм, который приносил нам кое-какие барыши. Но вот картины — дело другое. Мастеров реставраторов совки наштамповали много, а платили им копейки. Поэтому найти реставратора было не сложно. Да и помещений для картины больших не требовалось. Академия художеств на Васильевском с детства была для меня родным домом. Длинные загадочные коридоры, дубовые шкафы библиотеки, ну и, конечно, мастерские художников с натурщицами. Так что на картинах можно было немного заработать. Питера Брейгеля в Эрмитаж принесла обнищавшая гражданочка только в 1946 году. А в 1986 я пополнил их коллекцию голландским шкафом 17 века. Но платили в Эрмитаже копейки. За шкаф я получил три тысячи рублей.

Был ещё один вид антиквариата, который имел грандиозный спрос. Это ювелирка. Но тут на страже стояли соколы из КГБ. Драгметаллы могли обеспечить проживание на зоне в течении большого числа лет. Это обстоятельство отбивало у меня любовь к изящным безделушкам напрочь. А вот дружок мой, Стасик, потянулся за блесной. И чуть не проглотил тройник. Стас купил кооператив на проспекте Гагарина и женился на дочери заместителя начальника КГБ — Милочке. С этого дня он обнаглел, перестал всего бояться и занялся антикварным подпольным бизнесом. Спрос обеспечивали иммигрировавшие евреи, а предложение — врождённая жажда наживы. Быстро он оставил любительство и снюхался с аферистами типа Миши Поташинского по кличке «Шнапс», Миши Белостоцкого, которого осудили за вывоз антиквариата за границу при иммиграции его в Израиль. Из Эрмитажа тырить товар помогал Стасу Леонид Ильич Тарасюк, хранитель эрмитажной коллекции оружия и всяких серебряных побрякушек, в числе коих оказался и серебряный кофейный сервиз Николая Второго, на котором Стас засыпался и бросился в бега. Я вывез на такси Стаса за город, до станции Мга, посадил на поезд и ждал его два года. Но к тому времени с Милочкой он решил развестись, доведя её до истерии своими выходками и спарился с Тамарой. Тамара его прикрывала два года, пока он бегал по стране и отсиживался в Поти, Сухуми, Тбилиси и Москве. Она же, Тамара, вышла на Милу и та подсказала ей выход на того следователя КГБ, который вёл дело Миши Белостоцкого. По этому-то делу краем и проходил Стас, который по показаниям Белостоцкого купил у него этот музейный сервиз. За небольшую мзду, в размере пол литра французского коньяка, Стаса от дела отмазали и он благополучно возвернулся в Ленинград. Но Витя Петрик и многие другие не смогли увернуться от чекистской петли.

На даче у соседа моего, дяди Лёши, домишко был скромный. Попросту сказать — времянка. Когда в 1944 прорвали блокаду и погнали немца к себе домой, Лёша, выйдя из госпиталя и комиссовавшись, остался жить на Невском пятачке в деревне Арбузово. Не мог он покинуть эти места. Да и красиво здесь было без немцев, умопомрачительно. С высокого берега Невы открывался сказочный вид на лесистый берег Невской дубровки и изгиб широкой полноводной реки. На Арбузовском берегу на много километров простирался густой лес. Грибов, ягод, дичи полно. А Лёшке только это и нужно было. С детства он был страстным рыбаком и охотником. В своей деревне на Псковщине, откуда он пошёл на войну, только охотой, да рыбалкой душу и отводил. Работа в колхозе была тяжёлая и изнурительная. То на тракторе, то на косилке, а то и с косой в руках. А вот на реке и в лесу Лёшка отдыхал.

Воевал Лёшка в разведке и от этого стал подозрительным патриотом. После войны подозрительность и патриотизм переродились в куркулизм и ревность. Пока Лёшка лежал в госпитале присмотрел себе жёнку. Из медсестёр. Жопастенькую и обходительную. Лёшкину семью на Псковщине фашисты сожгли вместе с родной деревней и возвращаться туда он не хотел. Руки и ноги у Лёшки остались целые и Лидка пошла за него не раздумывая. Где ещё такого красавца кривоногого отыщешь? Война-то мужиков в России сильно проредила. Да и по возрасту он ей подходил. В сельсовете молодым дали участок в Павлово, прямо на берегу речушки. Сказали временно, пока Арбузовские земли будут разминировать. Лёха сколотил времянку прямо на краю обрывистого берега Мги. Удочку можно было забрасывать прямо с крылечка. Но Лёшка удочкой рыбу не ловил. Не серьёзно это. Он, по советским понятиям, браконьерил. Ловил рыбу мерёжами. А когда его накрывали инспектора рыбоохраны, он им голосом радиодиктора Левитана, напоминал где он провёл военные годы. И те затихали. На охоту со своими гончими, а их у него по правилам была пара, Лёха ходил прямо в охотничий заказник. Подстрелит бобра, когда шапку сносит, освежует, высушит на распялке, выдубит и отдаст своей Лидке в работу. Потом в новой бобровой шапке, оттеняющей старую военную фуфайку цвета хаки, пару раз сходит в магазин, похиппует и успокоится до следующей оказии. Своей Лидке он справил воротник из рыжей лисицы и на фоне облезлых мутоновых слюнявчиков она смотрелась королевной.

Всю жизнь Лёшка строил дом. С умом строил, не торопясь. А жизнь жил и детей растил во времянке. Этот новенький дом, подведённый под крышу, я у Лёшки и купил, когда он, так его и не достроив, собрался умирать. Шёл ему восьмидесятый годок и переезжать из своего теремка в новые хоромы ни Лёшка, ни Лидка не торопились. Дочка их Любка, гордая и своенравная тётка, построила свою времянку на этом же участке и от родителей ничего брать не хотела. От кирпичного завода, где она трудилась со своим мужем, им дали новый участок и они тоже строили большой кирпичный дом. Оставлять своей жене дом Лёшка резону не видел и решил дом продать, чтобы наследство оставить деньгами.

Когда мои профурсетки возвращались в субботу из бани, до захода солнца стонали от зависти на Лидкино тело, гладкую кожу и упругие ягодицы в её-то семьдесят лет. Прикладывали к своим рыхлым жопам примочки, которые Лидка им посоветовала посмеявшись, и делали по утрам упражнения, чтобы было чем соблазнять ухажёров. Мужья их интересовали мало, как вяленые караси. А Лидка им не переставала жаловаться на своего ревнивого, любвеобильного старика. Сначала гонит в магазин за чекушкой, а потом бьёт за измену, которую якобы совершила в кустах у магазина.

В горнице над зеркалом у Лёшки болтался на гвозде обрезок холста с голой тёткой. Судя по всему, художник изобразил танцующую Саломею с воздетой над головой саблей и обнаженным бюстом. Но холст был в таком ужасающем состоянии, что рассмотреть что-либо предметно возможным не представлялось. Лёшка рассказал мне, что картину эту у соседки вырезал ножом из рамы его знакомый водопроводчик, пока та искала трёху, чтобы с ним расплатиться. Приглянулись ему обнажённые женские груди. С дядей Лёшей он расплатился этой картиной за накопленный многолетний долг. Теперь ему тоже было чем позабавить себя после бани. Но вот жена дяди Лёши, перехватив жадный взгляд своего семидесятилетнего самца, взъелась не на шутку. Она выкидывала обрезок холста со своей соперницей, прятала его на чердаке, уносила в дом к дочери, но холст неизменно возвращался на своё место и дядя Лёша подолгу не сводил с него своих близоруких глаз. Когда схватка вымотала всех участников до изнеможения, холст был выставлен на торги. Покупателем был я, ближайший сосед, прослывший в деревне Павлово на Неве заядлым старьёвщиком. Я по случаю скупал у населения медные и серебряные самовары, мебель в стиле «ампир», старинные иконы и русский фарфор, реквизированный ими в 1917 у эксплуататоров и чудом переживший нашествие немецкой саранчи.