Позднее, когда я изучал книгу Жака Моно «Случай и необходимость», в особенности то место, где говорится о «двойной спирали», мне было забавно узнать, что один из элементов хода жизни именуется «вестником». «Жизнь вестника коротка», — говорится там. Я невольно подумал о вестнике в «Агамемноне». Как и в биологической жизни, он привносит именно то, что необходимо для жизни трагедии. С научной точки зрения такая аналогия может показаться мало обоснованной; и все-таки, мне думается, сходство тут есть.

Мы играли в масках. Какой потрясающий опыт! Совсем не ограничивая выразительность, маска помогает вскрыть новые инстинкты и служит трамплином к выразительности всего тела. С той поры я мечтаю о такой современной трагедии на злободневную тему, которую можно было бы играть в масках. Это единственный случай, когда полная нагота казалась бы мне приемлемой. Хотите обнажить причинное место — спрячьте свое лицо.

Наконец, совсем как в «Гамлете», время действия «Орестеи» — переломная эпоха. Один цикл развития человечества завершается, новый цикл начинается. Солнце закатилось, долгая ночь Эриний заканчивается. На заре появляется Афина, чтобы объявить о наступлении нового дня — хэппи энд, не избавляющий от сомнений. По крайней мере, так кажется мне. Я не считаю Грецию эпохи Перикла и философию Платона счастливым выходом из положения. Но не берусь судить об этом, таково мое чисто индивидуальное восприятие. Разве не пытаемся мы вечно примирить Восток и Запад?

«Вишневый сад»

Описывая эти десять лет театра Мариньи, я намеренно не придерживался хронологического порядка. Параллельно жизни в Париже наша Компания также разъезжала с гастролями. В апреле 1956 года мы снова уехали «путешествовать», но на этот раз нам уже не суждено было вернуться в наше логово на Елисейских полях.

По мере того как мы трудились в Мариньи, люди стали считать его нашим театром. Его директриса Симон Вольтерра не могла больше этого допускать. Контракт с нами не был возобновлен. Возможно, мы не проявили достаточно гибкости? Мпе кажется, что ее потребовалось бы слишком много...

Словом, в тот весенний день 1956 года, когда мы вылетали из Орли в Мексику, нас уже ничто не связывало с Парижем. Мы все больше и больше становились бродячими комедиантами. Не то чтобы нам это не нравилось, но тем не менее...

Мы отдали Мариньи самые интенсивные годы нашей жизни. Когда мы были, как говорится, в расцвете сил. Нам удалось создать настоящий театр. Возможно, это звучит и нескромно, но почему бы так не сказать? Случалось, я просил власти оказать общественное содействие нашей работе. Однажды пришел ответ за подписью министра: «Вас нельзя подвести ни под одну статью, которая могла бы нас интересовать». Я по-прежнему имел только лицензию ярмарочного актера. Итак, нам не оставалось ничего другого, как идти избранным путем и возить с собой по свету нашу «возлюбленную демократию».

Я уже говорил, что воспоминание обретает ценность, когда в нем ощущается запах настоящего. Вспоминая, чем дышала в тот момент наша Компания, я ощущаю в воздухе аромат вишневого сада. Семья и дом. Дом, из которого тебя выгнали. Семья под угрозой распада. Прошлое, которое надо забыть. Впереди — неопределенное будущее. Каждый актер полностью сливался со своим персонажем.

Мы поставили «Вишневый сад» за два года до нашего отъезда. Жорж Невё создал замечательный французский вариант. При всем том, что русский и французский темпераменты кажутся разными, они поразительно гармонируют57. Позволено ли мне сказать, что мы никогда не играли «Вишневый сад» — мы его всегда переживали!

Когда мы его поставили, наша труппа была уже взрослой. Но разве когда-нибудь взрослеешь окончательно? Во всяком случае, тело труппы оформилось. И мы сознавали всю хрупкость этого тела, постоянно находящегося во власти превратностей театральной и просто жизни. Когда бы мы ни играли этот шедевр Чехова, в четвертом действии спектакль шел уже не только на сцене, но и за кулпсами.

На сцене:

Мадлен. Аня, одевайся! Теперь можно и в дорогу.

Симон. В дорогу!

Пьер Бертен. Друзья мои, милые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли я умолчать, могу ли удержаться, чтобы не выразить на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо —

Майен. Дядечка, не нужно!..

Дезайи. Епиходов, мое пальто!

Мадлен. Уедем — и здесь не останется ни души...

Доминик Арден. Прощай, дом! Прощай, старая жизнь!

Жан-Луи Барро. Здравствуй, новая жизнь!

Мадлен и Пьер Бертен оставались на сцене одни. Они проливали слезы об ушедшей жизни.

(Из-за кулис). Мама!.. Ау!..

Мадлен (в слезах). Мы идем!

Тут появляется Андре Брюно, наш старейший актер, игравший старого слугу Фирса: «Жизнь-то прошла, словно и не жил...»

За кулисами мы с трудом сдерживали рыдания. Каждый вечер нам казалось, что труппа вот-вот распадется.

Да, запах настоящего-прошлого, запах вишневого сада, детской. Последние десять лет унесли всех наших «стариков», и ответственность легла на нас. Сумеем ли мы продолжить их дело? Продержаться? Вести эту бродячую жизнь, которая ждала нас впереди?