Не могу судить, знал или нет Терехов это выказывание Гончарова, но его «Немцы» являются очевидной противоположностью, и слова Гончарова позволяют проникнуть в смысл этого метафорического названия. Тереховские «немцы» не обладают ни одним из качеств, упомянутых Гончаровым, и, безусловно, не являются детьми России. Они – лживые, подлые, обезумевшие от жажды денег и власти, приносящей деньги, – захватчики, разрушающие Россию, хотя и носят русские фамилии, а все немцы в качестве основных персонажей – выродившиеся потомки тех, энергичных, честных немцев, о которых писал Гончаров.

Если так, будущее России выглядит безрадостным, ибо тереховские персонажи – наши современники, хорошо узнаваемые, свидетельствуют о явной деградации когда-то перспективного слоя, а ничего другого не осталось, кроме захватчиков – «немцев» и покорного, порабощенного ими населения.

Наша литература о былом, близком и далеком, выполняет сейчас очень тяжелую для читателя работу: читатель должен отказаться от «прокрустова» (идеологического) прошлого, историю которого изучало несколько поколений людей.

Благодаря литературе избавляемся от абсолютизма (советской) идеологии. И здесь очевидно зияние между тем, чего достигла литература (по изживанию большевистского, монологического сознания, разрушающего тонкие структуры личности), и умонастроениями значительной массы населения, сожалеющей о крахе СССР и даже (пусть куда меньшая часть народа) о крахе царской монархии.

Современная литература, конечно, не вылечивает от этих архаических стереотипов, но дает повод задуматься над ними, над тем, насколько они соответствуют природе человека. В романе Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» [2006] главный герой, католический священник еврейской христианской общины в Хайфе, беседует с папой Иоанном Павлом II:

«У иудеев, как и у христиан, человек стоит в центре, не Бог. Бога никто не видел. В человеке надо видеть Бога… А у греков в центре – Истина. Принцип Истины. И человека ради этого принципа можно уничтожить. Мне не нужна такая истина, которая уничтожает человека. <…> Больше того, тот, кто уничтожает человека, уничтожает и Бога. Церковь виновата перед евреями! В городе Эмске нас расстреливали [фашисты. – В. М.] на площади между двумя храмами – католическим и православным! Церковь изгнала и прокляла евреев и заплатила за это всеми последующими разделениями, всеми схизмами. И эти разделения покрывают Церковь позором до сегодняшнего дня. Где кафоличность? Где соборность?

– Я знаю, Даниэль. Я это знаю, – он сказал.

– Мне мало того, что ты это знаешь, – я сказал.

– Не торопись, не торопись. Корабль огромный! – вот что он сказал».

«Огромный корабль» значит: сразу не поменять курса, нужно долгое время, но курс – вот что важно – надо менять, и не в одной стране, не одной вере, а всему человечеству – этому учит художественный опыт современной русской литературы. Сказано: не Бог центр, а человек, без человека нет и Бога. Нас же учили десятилетиями (а то и столетиями), что человек ничто, что главное – родина, держава, вера в коммунизм, в царя, в отечество. Вот этот архаический курс нужно изменить.

В-четвертых, говоря о том, что «благодаря литературе» мы можем осознать вредность воспитания одной идеологией, имеем в виду, кроме названных сочинений, и такие, где пародируются (в стилистически очень разнообразных формах) и большевистская идеология, и психология, и советский образ жизни в целом, преимущественно же сознание. Кажется, нет числа таким вещам, поэтому не перечисляем. Сам факт свидетельствует о начале выздоровления, хотя началось, конечно, не вчера и не сегодня. Вспомним пародии 20-х годов (Булгаков, Козырев, Кржижановский), пародии 50–60-х годов (А. Синявский «Пхенц», 1957, «Любимов», 1963; Ю. Даниэль «Говорит Москва», 1962; «Человек из МИНАПа», 1963; Вен. Ерофеев «Москва – Петушки»). Но это были вещи, недоступные в пору их создания массовому читателю.

Наконец, в-пятых, еще одно условие, делающее сегодняшнюю литературу интересной читателю по всей земле. Мы имеем в виду то, что принесло нашей литературе XIX в. всемирную славу, не только не меркнущую с годами, но сияющую все ярче. Мы имеем в виду метафизическую проблематику. Говоря сжато, это предполагает такое изображение бытия человека, которое не зависит ни от конкретной, ни от исторической ситуации. Человек больше истории, больше государства, важнее истории, важнее государства – так полагает современная литература, продолжая дело своих великих предков. Герой упоминавшегося романа Улицкой, католический священник, говорит своей помощнице Хильде: «Я не хочу посягать на сложившиеся в глубине души каждого из моих прихожан представления. Я не хочу никого увлекать за собой. Пусть каждый идет за Богом тем путем, который ему открывается».

Никогда такого отношения к сознанию другого человека не было в советской литературе. Меняется взгляд на бытие, возвращаемся к утраченному за годы большевистской эстетики, насаждавшей борьбу с инакомыслием, с представлением о труднопостижимой сложности бытия. Выпестованы поколения людей с такими взглядами – они, потомки булгаковских Швондера и Шарикова, характеризуют, увы, сегодняшнее положение страны.

Однако вот что сказал в нобелевской речи [1987] И. Бродский:

«Не было ощущения, что мы продолжаем какую-то традицию, что у нас были какие-то воспитатели, отцы. Мы, действительно, были если не пасынками, то в некотором роде сиротами…»