Шрифт:
Он прав: мы были (и остаемся, добавим) сиротами в своем отечестве (вспомним сказанное героем Миронова). Однако поэт продолжил: «…и замечательно, когда сирота запевает голосом отца. Это и было, по-моему, самым потрясающим в нашем поколении» [438] .
Это потрясает и в современной литературе: после мрачных десятилетий «прокрустовой словесности» нынешнее поколение писателей обнаруживает бесспорное продолжение тех традиций, о которых сказал Бродский, традиций русской литературы ее золотого века от Пушкина до начала 20-х годов XX столетия. Умение пахать не исчезло, вопреки словам Кузьминой-Караваевой. Но нам надо изживать отраву большевистской эпохи, о чем писал в 20-е годы Ф. Степун:
438
Бродский И. А. Избранные стихотворения 1957–1992. – М.: Панорама, 1992. – С. 480.
«Творческий… процесс в России начнется тогда, когда честный и горячий комсомолец внезапно поймет, до чего большевики изуродовали и обокрали его душу» [439] .
Современная русская литература свидетельствует, что это произошло, поняли. Поэтому мы не разделяем взглядов нынешних мыслителей, думающих, что рухнула та духовная система литературоцентризма [440] , которая последние примерно двести лет лежала в основании умственной жизни русского человека. Мы являемся свидетелями того, как она возрождается.
439
Степун Ф. Жизнь и творчество. – М., 2008. – С. 395.
440
Кондаков И. В. Кризис литературоцентризма в России XX–XXI вв. // Теория художественной культуры. Вып. 12. – М., 2009.
В чем проявляется это еще, помимо сказанного?
А) Слову возвращено значение, без которого невозможна не только литература, но сама культура, ибо человек – существо словесное. В современной литературе достаточно авторов, которые именно так относятся к слову.
М. Шишкин эпиграфом к роману «Венерин волос» взял фразу: «И прах будет призван, и ему будет сказано: ”Верни то, что тебе не принадлежит; яви то, что ты сохранял до времени”. Ибо словом был создан мир и словом воскреснем». Любопытная деталь: в апокрифическом «Откровении Варуха, сына Нерии» последней фразы нет, она сочинена автором. Однако это не упрек, в моих глазах это – выражение авторского взгляда на сущность литературы, ибо в его же романе «Письмовник» сказано: «Все настоящее ничтожно, никчемно, если оно не ведет к словам и если слова не ведут к нему. Только слова как-то оправдывают существование сущего, придают смысл минутному, делают ненастоящее – настоящим, меня – мной»…
Возразить нечего: я становлюсь собой только средствами слова, когда обо мне сказано мной ли, кем другим, поэтому слово – жизнь человека.
Фауст Гёте ошибся, утверждая: в начале было дело. Нет, слово, ибо пока о деле не сказано, его как бы и нет. И вот современная литература стала говорить о том, что было и есть, но о чем молчали и молчат.
А. Терехов в повести «Бабаев» [Сб. «Это невыносимо светлое будущее», 2009] пишет о жизни реального человека, преподавателя русской литературы в МГУ на факультете журналистики. «Если берешься сохранить подольше чужую жизнь, ты должен гнаться не за выразительностью, а за полнотой – до последней искры, щепочки, до последнего пера, а не отбирать потяжелей, и только бронзу, и ровно столько, сколько на могилу, памятник герою и себе».
Это и есть истинная задача литературы – сохранить жизнь в слове.
Б) Именно потому, что вернулось такое отношение, вернулся взгляд на человека – единственную ценность всемирной биологической жизни, уникальное явление органической материи.
Это совершенно новый взгляд для нашего сознания, которому десятилетиями внушалось, что не о себе надо заботиться, даже не о ближнем, а о родине, грядущем коммунизме, о человечестве. Большевистская словесность внушала: откажись от себя, ты на службе великому делу, оно – твоя цель, твой смысл, ради этого ничего не жалко. Всего один пример из десятков и сотен. В рассказе И. Катаева «Поэт» [1928] герой так оценивает положение человека в России (идет Гражданская война):
«Мы все погибнем, – прибавил он строго, – не сегодня, так завтра, не завтра, так через десять лет. Все! Мы – обреченное поколение. <…> И нечего нам добиваться от жизни для самих себя чего-нибудь светлого. Это просто мешает нашему делу. <…> Нет, синьор, раз уж взялись перестраивать мир, так нечего за хорошую жизнь цепляться… <…>
– Значит, мы не имеем права на личное счастье? – спросил я со вздохом.
– Нет, – отрезал Гулевич и быстро отошел от меня…» [441]
441
Катаев И. Избранное. – М.: ГИХЛ, 1957. – С. 142–143.
То есть ничего личного, никакого «я», оно – пережиток, буржуазное мировоззрение.
Но что осталась у тех, кто этому поверил, когда обнаружилась бездонная пустота этого дела?
И в который раз в нашей истории только литература не бросила человека (она, мы имеем в виду современную литературу) сказала ему: у тебя остался ты, и больше тебе не на что рассчитывать, надеяться.
В романе Е. Водолазкина «Лавр» [2012] как раз на эту тему беседуют персонажи – паломники в Иерусалим:
«…Сказал паломник Вильгельм, что бесы никогда не являются в единственном образе, но всегда во множестве.
Все Божественное и истинное единственно, сказал паломник Фридрих, все бесовское и поддельное множественно».
Слишком прозрачная метафора, чтобы пробежать ее мимоходом. Множественность (народ, человечество, государство, мы) всегда господствовала в официальной эстетике / идеологии большевизма, в советской литературе. Единственность, уникальность индивидуальности всегда были подозреваемы, гонимы, истребляемы. Поощрялась посредственность, равность остальным, неразличимость в массе. «Мы каждого гения потушим в младенчестве», – программа Шигалева (Достоевский «Бесы») выполнялась неукоснительно.