Незнакомец стискивает зубы, а я заматываю рану на его торсе. Надеюсь, не слишком туго. Обтерев ладони о колени, придвигаюсь к парню и смачиваю вату спиртом.

– Потерпи. Скоро я от тебя отстану.

– Жду этого с нетерпением. – Уголки его губ дрогают, однако, когда я придавливаю к ссадине над его бровью вату, улыбка молниеносно исчезает с лица. – Черт, спасительница. Ты так убьешь меня! Жутко жжет.

– Это же спирт. Это должно быть неприятно.

– Возможно, дело и, правда, в опыте.

– А, может, ты просто должен помолчать, и тогда боль сама собой отступит. М? Тебе так не кажется? – Я сосредоточенно обрабатываю рану, сморщив лоб. – Ты так ворчишь, я и не удивлена, что у тебя все взвывает от боли. Как старик.

– Не понимаю.

– Не понимаешь, почему я не удивлена?

– Почему помогаешь мне? – Он вдруг берет меня за руку и опускает ее вниз, чтобы я прекратила пытку. Он глядит на меня широко и отчаянно, и придвигается ближе. – У тебя могут быть неприятности. Ты знаешь об этом?

– Может, мне все равно на неприятности.

– Тогда неприятности будут у твоей семьи.

– Ох, - я усмехаюсь, - это вряд ли.

– Но если нас поймают, то накажут. Обоих.

– И что? Что они сделают? Поверь, я чертовски устала следовать этим правилам, и не думаю, что общество потеряет важное звено, если меня убьют. Куда важнее для меня быть человеком, а не чудовищем. И я бы не оставила тебя умирать. Понимаешь? Это дико. Это неправильно, а не мое желание помочь незнакомцу. И если меня накажут, ну, и пусть.

– Ты странная.

– Ты тоже пока что меня не убил. Так может, мы боимся не того, чего следует?

– И чего следует бояться?

– Не знаю, - задумчиво выдыхаю, - бессердечности, равнодушия, или столкновений у истоков Броукри. За что ты дерешься? Почему ходишь на площадь? Неужели вы думаете, что ваши бои что-то изменят? Денег с той стороны не прибавится, а наша жизнь останется такой же серой и бессмысленной, скованной обязательствами, правилами и регламентом.

– Мы боремся за свободу.

– Нет, вы просто калечите друг друга.

– Это, как шахматная доска, спасительница. Сначала ход делает ваша сторона, потом наша. И никто не отдает последнее слово врагу.

– И поэтому умирают люди. Ох, очень умное решение! Добиваться свободы, лишая жизни своих собратьев. Ну, и как? Работает? Ты уже ощущаешь себя независимым?

– Да, что ты знаешь, ты…

– Я знаю, что вчера ты мог умереть. – Недовольно сжимаю пальцы. – И не было бы никакого прока в этой свободе. В шести фунтах под землей всем абсолютно без разницы, что творится на поверхности.

– Но я не умер.

– Потому что тебя спас твой злейший враг.

Я поднимаюсь на ноги и протяжно выдыхаю. Парень все глядит на меня, а мне вдруг хочется вырваться на воздух и оказаться как можно дальше от этого разговора. Вешаю на плечо сумку. Достаю еду и кладу ее на маленькую тумбочку у окна.

– Это от Марии. От еще одной злой ведьмы, что насильно держит тебя на чердаке.

– Ты уходишь?

Он смотрит на меня как-то странно, а я смущенно ерзаю на месте. Дергаю уголками губ и говорю:

– Я приду завтра. Надеюсь, ты не сбежишь. Ты ведь не сбежишь?

– Возможно.

– Отлично. – Усмехаюсь и неуклюже помахиваю рукой. – До встречи.

– Пока, спасительница.

Я вырываюсь из дома и несусь вдоль улицы, глупо улыбаясь. Почему-то в груди все горит. Я обхватываю себя пальцами за талию и продолжаю бежать вперед, не контролируя сердцебиение и не думая о том, что скажут мои родители, если узнают правду. Смотрю на солнце и зажмуриваюсь, словно желтоватые лучи ослепляют меня, сверкая и переливаясь в оконных рамах. Интересно, где еще солнце так же ярко светит? На той стороне? Нет, там всегда мрачно. Или это мое воображение?

В детстве я думала, что люди за стеной несчастные, ведь редко улыбаются. Потом до меня добралась, порой, ненужная истина: мы тоже мало смеемся. И, тем не менее, в наших домах свет горит долго, люди общаются, лживо и натянуто улыбаются, но улыбаются же! А за стеной темнеет рано. И звуки оттуда доносятся тихие... Мэлот как-то сказал мне, что бедняки не умеют отдыхать. Что они хмурые и раздраженные, потому что ничего собой не представляют. Теперь я понимаю, что отдыхать им попросту некогда.