Но теперь он уже не был страшен, и Арви смело остановился рядом, глядя на его раскинутые в стороны мужицкие кулаки. Арви даже тронул его слегка носком сапога. Он был мертв, совсем мертв, этот разъяренный русский, отправивший на тот свет три десятка откормленных Гитлером бравых парней. Он здорово потрудился, делая непривычное для себя дело, и вот получил отдых. Ему, изволите ли видеть, не понравилось, что кто-то сунулся в его мирную берлогу. Для его же пользы сунулись, чтобы привить ему, дураку, более разумный образ жизни. А он принял это за враждебное вторжение и начал поступать с незваными гостями сообразно силе и размерам своей земли. И вся планета вздрогнула, когда он отбросил плуг и потянулся к своей испытанной оглобле.

Оглобля эта, правда, имела не вполне свойственный ей вид. Она гремела железом и полыхала огнем, проявив неожиданно умение нести врагу гибель сотнями новых способов. Целыми лавинами железа проносилась она по русским равнинам, опрокидывая силы Гитлера, и тысячами крылатых смертей настигала его с небесной высоты. Такая на этот раз была эта оглобля, выкованная на их таинственном Урале, не ведающем оскудения в создании подобных диковинок. И такие это были люди, чьи плечи выдержали ее новый, непомерной ширины размах.

Но вот один из них лежал теперь в крови и лохмотьях у ног маленького Арви Сайтури, и грозные глаза его были закрыты навсегда. Трудно было уложить на землю такого медведя, но вот нашлась все-таки сила, которая уложила его. Арви оглянулся и прислушался, а потом ударил его с размаху носком сапога в бок и сказал со злостью:

— Ну, что! Достукался? Вот и ты лежишь теперь. Нашлась и на тебя управа. А я вот стою. Слабый, маленький финн, стою над большим, сильным русским. Что ты мне сделаешь теперь? Может быть, встанешь сейчас и меня тоже схватишь своей железной лапищей? Попробуй, встань! Я жду. Ну! Вставай!

И Арви еще два раза ударил мертвого Ивана сапогом в бок. Он хотел ударить и третий раз, но на третий раз у него не поднялась нога… То есть она поднялась и даже откачнулась немного назад, чтобы размахнуться и ударить, но не ударила и снова с большой осторожностью опустилась на свое место. Корни волос вдруг заныли на голове Арви Сайтури, и сами волосы шевельнулись под его солдатской кепкой. Мертвец действительно начал вставать…

Арви стоял, нагнувшись вперед, и рот его раскрылся и перестал дышать. Он стоял так и не мог оторвать своих глаз от глаз мертвеца. Они раскрылись у него, поймите вы это! Они раскрылись и уставились прямо на Арви Сайтури. Он хотел бежать, бежать как можно скорее и как можно дальше сломя голову. Он готов был кинуться в трясину, в омут, лишь бы уйти от его страшных глаз и рук, и он даже видел себя уже бегущим, как стрела, по зеленой лесной чаще, но не бежал. Было похоже на то, как будто все внутренности, заполнявшие его грудь и живот, оборвались вдруг и съехали куда-то вниз, к его ногам, и повисли на них пятипудовыми гирями, не давая ему двинуться с места. И он стоял, словно приросший к земле, и не мог оторваться от жутких глаз русского, налитых кровью и смотревших на него в упор.

А тот приподнялся, упираясь рукой о землю, и сел. Потом он уперся о землю обеими руками и встал на ноги, большой, страшный, окровавленный, и по выражению его глаз Арви понял, что он, Арви, уже мертв. Русский уже вынес ему свой приговор. Что было ему делать? Ничего не мог он сделать. Он стоял, не двигаясь, на том же месте, и только плечи его съежились, когда русский протянул к нему свою страшную руку, уже усвоившую науку возмездия. Не было пользы сопротивляться. И сил у Арви не было ни капли в эту минуту. Да и самого его не было. Была какая-то пустая тряпка, висевшая в пространстве. А русский схватил эту тряпку и встряхнул ее, застонав при этом от боли в бесчисленных ранах. И стон этот был страшнее, чем рычание разъяренного медведя.

Неизвестно, что он сделал бы с Арви там, в глухом лесу, среди болот, этот застрахованный от смерти человек, если бы в это время из-за листвы не появились другие болотные черти. Это были два старика, три женщины и два мальчика, тоже вооруженные чем пришлось и готовые выдержать еще такую же борьбу от начала и до конца, если бы случилась в том нужда. Они опоздали немного, опоздали потому, что вся эта кровавая история длилась какие-то немногие минуты. Кроме того, они не могли знать вперед, что именно на этой переправе будет сделана подлинная попытка прорваться и что именно здесь, а не на других переправах понадобится помощь.

Да, у Арви было о чем поведать в ту ночь, когда он полуживой приполз к Илмари на пути в свой отряд, уже оплакавший его в Саммалвуори. Илмари поставил перед ним стакан водки, развязавший ему язык. И после этого он еще не раз наведывался на мирную торпу Илмари и Каарины, вспоминая новые подробности из своего карательного похода против русских болотных дьяволов.

Но что мне до Арви Сайтури, так ловко ускользнувшего через трясины из русского плена? У него было куда пойти и кому рассказать о своих злоключениях. А у меня не стало такого места. Это произошло настолько быстро и просто, что я временами даже начинал сомневаться: действительно ли у меня была когда-то жена? Может быть, она приснилась мне и новый дом тоже приснился? Только два письма я получил от нее в течение первого полугода, и на этом все кончилось. Я подумал было, что она снова ушла в лотты. Это могло случиться. Многие финские девушки в те дни стремились помочь фронту кто как умел. Но Хелли Сайтури написала мне, что это не так. После я понял, почему она мне это написала. Улла Линдблум и Айли не принимали ее в свою компанию, и в ней заговорила зависть. Она сообщила мне, что в Кивилааксо приезжал зимой Рикхард Муставаара, проживший там около трех недель. При этом она ехидно просила ее извинить за то, что не может, к сожалению, сказать мне вполне точно, кто и в чьем доме жил дольше: Айли у Рикхарда или Рикхард у Айли. Но ей известно, что Рикхард после этого поселил в своем доме двух немецких офицеров, обществу которых и предоставил Айли с Уллой, а сам опять уехал в Россию налаживать хозяйство в своем возвращенном имении.

Когда год спустя я получил свой первый отпуск, мне уже нечего было делать в Кивилааксо. Мой новый дом был пуст. Но и дом Рикхарда тоже был пуст. Не было в нем ни немецких офицеров, ни Айли с Уллой. Все они уехали в Хельсинки и там проводили время. Я посидел внутри своего старого домика, который уже накренился на один угол. Потом я съездил на лодке за озеро Ахнеярви, чтобы пособирать в лесу чернику. Газеты в те дни призывали не оставлять в лесу ни одной ягоды, ни одного гриба, и я решил последовать их призыву. Но в лесу за озером ко мне подошла незнакомая госпожа с большой собакой и сказала, чтобы я убирался из ее леса, где все ягоды принадлежат ей. Я пробовал ей доказать, что ягоды все равно зря осыплются и пропадут. Их так много, что даже рота солдат не смогла бы их обобрать в таком огромном лесу за целое лето. Но она ответила, что это меня не касается, и позвала своего слугу, старика с ружьем, который и проводил меня обратно до лодки.