Дверь в квартиру была не заперта. Бабушка Марфа находилась там одна. Не могу без слез описать нашу встречу после годовой разлуки. За это время я на деревенских хлебах еще подросла и окрепла, бабушка же превратилась в скелет, обтянутый кожей, при большом упругом животе, в котором плескалась жидкость. Через десяток лет, став врачом, я поняла, какими тяжкими недугами она тогда страдала. Уход за бабушкой и продукты моего вещевого мешка на какое-то время улучшили ситуацию, но Москва жила на грани голода. По продуктовым карточкам нам гарантированно полагалось по четыреста граммов хлеба в день, остальные продукты на месяц едва ли равнялись моему недавнему деревенскому заработку за два-три дня. Эта тонкая грань голода постоянно становилась все тоньше.

В конце декабря 1942 года я заболела тяжелейшей ангиной. Мама и тетя, урывками появляющиеся дома, мало чем могли помочь. От высоченной температуры я, наверное, теряла сознание. Мне трудно было дышать. Помню только как тень стоящую у моей постели бабушку и ее голос: «Жень, никак ты помираешь? Горе-то какое, Господи! Горе-то какое!..» А мне грезился тот вагон с бочками, бегущая земля внизу, леденящий страх, выстрелы.

Очнулась я, когда неведомая сила, схватив твердыми, холодными руками, подняла меня вверх и с непереносимой болью, оторвав голову, бросила под колеса поезда. Однако я не упала на рельсы, а отдаленно знакомый голос приказал: «Плюй в таз, дыши, дыши!» Стало вдруг легко и спокойно. Голова находилась на своем месте. Не было фашистов, только что оторвавших мне голову в гестапо. Голос, велевший мне дышать, принадлежал парню с нашего двора Вольке. Руки его были в крови и крепко держали меня над тазом. Он смеялся и кричал: «Женечка, ты герой! Давай выздоравливай! Мне надо идти!»

До сих пор не понимаю, как удалось бабушке в ее абсолютно беспомощном состоянии добраться, доползти до соседней квартиры, где проживала Софья. Эта соседка пользовалась ее уважением за свою добросердечность и образование, полученное еще до революции. В то время соседка была больна, и к ней на сутки с боевых подмосковных позиций приехал младший сын Волька. На мое счастье, он оказался врачом, фронтовым хирургом. Увидев наше отчаянное положение, он своим энергичным вмешательством спас мне жизнь и помог бабушке.

Наутро температура спала; шатаясь от слабости, я смогла встать. На темной клеенке стола лежали три столбика из трех бумажек, в которые были завернуты порошки. На них значилась надпись: «1-й день», «2-й день», «3-й день». Рядом находилось настоящее чудо — коробочка с конфетами «Клюква в сахаре». Вскоре я смогла ухаживать за бабушкой, хвалившей и хвалившей так хорошо воспитанного Софьей сына: «Мальчик все бросил, пришел, печку затопил, пол вымел, операцию сделал и таз вынес!» Слабым голосом она пела молитвы, благодарила Бога за то, что он специально прислал доктора для моего лечения. В то время я вспомнила, что в моем раннем довоенном детстве уже слышала от нее эти слова о прекрасных соседских детях, а также молитвы об их здоровье. Вскоре она умерла.

Помню веселый, светлый праздник, отмеченный домкомом подарками для нас. Наверное, это был Первомай. Меня нарядили в новое белое, необыкновенное платье, и я тут же пошла во двор — покрасоваться. Но вместо хлеба, поспорив с бабушкой, взяла с собой пакетик с любимой клюквой в сахаре. И вот посреди двора, когда мою обновку рассматривали подружки, из дома выбежал как сумасшедший старшеклассник Волька. «Женечка, и я хочу конфетку!» — закричал он, сжал пакетик и обрызгал мое новое платье клюквой. Все опешили, а я громко заплакала. Волька опомнился, взял меня на руки и принес к бабушке. Перед ней он долго извинялся, говорил, что Женечка не виновата, а это он, дурак. Вот тут бабушка Марфа и начала твердить в назидание домашним, что только образованные родители могут хорошо и правильно воспитывать детей.

Мы не знаем своего будущего. С того времени прошло несколько лет, и Волька, пройдя сквозь войну, в звании майора вернулся в наш двор и позвал меня замуж.

Однажды, когда мы вспоминали детство, я попросила у него прощения за то, что столько лет не говорила ему «спасибо» за спасение жизни. При этом поинтересовалась, почему в том страшном, холодном и голодном сорок втором он пытался оторвать мне голову. В ответ Волька весело рассмеялся и ответил: «Я счастлив, что оказался рядом. Ты болела тяжелой флегмонозной ангиной. Два абсцесса (нарыва) в горле пытались соединиться и привести к асфиксии (удушению). Простым скальпелем я вскрыл их без всякой анестезии. Ты удивила меня своим мужеством, а клюкву принес в знак извинения. Не мог же я забыть твое белое праздничное платье!»

ТОСЬКА

Общеобразовательные школы в Москве открылись поздней осенью 1942 года. Моя родная школа была занята под госпиталь, а оставшаяся в Москве небольшая часть учащихся перевелась в школу у Белорусского вокзала.

Первый учебный военный год для меня, ученицы седьмого класса «Б», был очень тяжелым. Папа находился на фронте, маму вместе с женщинами, не имеющими детей младше семи лет, постоянно направляли на различные работы по обороне города. Выдаваемые по карточкам продукты обеспечивали наше существование на грани голода. Однако все дети в школе на большой перемене получали свежий бублик и кусок сахара. Топливо для пятиэтажного здания школа добывала сама, для чего требовалось разрешение на трамвайную платформу, подходившую к Белорусскому вокзалу. На ней шестые и седьмые классы вместе с педагогами ехали до Южного порта. На Москве-реке со стоящей у пристани баржи ученики грузили распиленные по метру стволы деревьев на трамвайную платформу и следовали обратно до Белорусской площади, где нас ждали дети младших классов. Выгрузка дров происходила прямо на проезжую часть улицы. Затем, двигаясь вереницей, мы несли эти «метровки» на своих плечах в школу. Младшие дети тащили тяжести, как муравьи. В школьном дворе все по очереди пилили дрова, доставляли их

в котельную. Несмотря на общее изнурение, все учились вполне прилично и прилежно.

2 мая 1943 года учебный год был завершен. Школьников шестых и седьмых классов разных районов города собрали на Павелецком вокзале. Пустой пассажирский состав, поданный к перрону, был нами заполнен. Предполагалось, что на полевые работы мы отправляемся на месяц. Каждый мог взять с собой рюкзак с минимальным количеством вещей и узел с постельным бельем, одеялом и подушкой. В то время мы не подозревали, что пробудем, работая в поле, долгие шесть месяцев.