Они приподняли машину домкратом, как только могли выше; обнаженные передние колеса торчали теперь над землей, как два больших зуба, пасть ждала, чтоб Павел влез в нее, он уже лежал без пальто, спину ему холодила земля, пропитанная сгоревшим маслом. Он стал продвигаться ногами вперед и вдруг во что-то уперся, послышался какой-то странный треск; он приподнялся на локтях как только смог и увидел какой-то почерневший предмет в куче тряпья; напрягая зрение, он разглядел обгоревшую голову и труп, пропитанный маслом.

— Боже, — прошептал он и пополз обратно. Земля обдирала спину, в разодранной коже горячо пульсировала кровь. Он вылез — был странно холодный день — и схватился за помятое крыло.

— Там человек лежит. — Он судорожно закрыл глаза. Ничего не было: только пространство, покрытое обломками; неподвижность, умершие машины, запах разложения, пустота, в которой гулко раздавались голоса. Ничего не было: только ржавые машины окружали его, в дырявой обшивке свистел ветер, испуганные вороны взлетали и снова припадали к земле, ничего не было, ничего не было…

— Ротозейничать не имеет смысла, — заявил Йожка Баняс. — Выбросим его, а?

Павел ничего не ответил, вероятно, вообще не слышал, но Йожка истолковал это по-своему.

— Ну, конечно, — сказал он с понимающим видом. — Получишь свое. За труп.

Скомканная купюра в сто крон застыла у него на ладони. Он ждал. Шеман громко дышал.

— Что, смердит тебе, да?

Павел отнял руки от крыла машины, за которое держался, земля странно поплыла ему навстречу, он сделал несколько шагов в пространство перед собой и стал удаляться.

— А ты бы взял, верно? слышал он за собой голос Йожки.

— Ясно, я не дурак, — ответил Шеман.

Он все-таки уходил, очень медленно, но уходил, голоса как бы повисли над ним, окутывали его.

— Он весь в этом, — кричал Йожка. — Ему все не так. Идеалы!

Раздался смех. Смех отскочил от стеклянного неба и многократно повторился.

— За такую бумажку вытащишь мертвого… вытащишь?

— Ясно.

— А потом еще и споешь?

— Спою.

— Слышал? — крикнул Йожка вслед Павлу. — Так чего ж ты с ума сходишь, он его вытащит!

Стеклянный небосклон лопнул — все звуки могли внезапно уйти вверх, тишина, он брел по низкой траве, потом обернулся, они остались далеко — две фигурки суетились возле разбитой машины, над ними кружила птица, он не понимал, что с ним произошло, он видел, как одна фигурка вскарабкалась на верх машины, —какой во всем этом смысл! Где-то там лежит его брат, теперь-то Павел знал, как он лежит, неприкрытый, даже креста с именем над ним нет. Разве для этого мы родились?

Он чувствовал бесконечную тоску, его охватило желание докопаться до какого-нибудь смысла, страшная темная тень легла на пастбище; так, видно, и умирали — какой же это был странный мир, какая странная жизнь, как непонятно поступил бог. Мог ли он вообще так поступить? Возможно, что люди ничем не отличаются от птиц, родятся и умирают, подстреленные, или хоронятся в высокой траве; а может, как звери или как рыбы. О боже! Ему захотелось прочитать какую-нибудь молитву, но он не мог вспомнить слова; внезапно он почувствовал над собой бесконечную высоту: солнце, а над солнцем в темноте звезды и дальше — ничего, под этой бесконечной высотой он один и еще вдали две еле заметные фигурки, которые усердно пытаются размонтировать поржавевшее колесо мертвой машины.

Священник отдыхал после обеда. Он любил послеобеденное время, когда к нему приходили хорошие и спокойные мечты, воспоминания детства: красные маленькие поезда мчатся по лугам и цветные платочки мелькают по небу; он возвращался в давние времена, когда на душе у него было совсем легко и ее не обременяли страшное беспокойство и вечная тоска.

Иногда в часы послеобеденных мечтаний он вдруг вскакивал, охваченный ужасом, который был подобен ужасу смерти, слышал стук в ворота и вслед за тем ясно различал звуки приближающихся шагов и рев пьяных глоток, он никак не мог распознать, откуда доносится этот рев — из прошлого или настоящего; потом он приходил в себя, сон больше не возвращался, и он молча сидел в тишине один-одинешенек, сидел в большом церковном доме с голыми стенами, на которых глазу не на чем было остановиться, кроме печального распятия.

Так и на этот раз его вырвал из сна стук в ворота, но когда он стал искать путь из сна в действительность, это оказалось нелегким делом — он никак не мог освободиться из объятий тоскливых видений; стук в ворота сменился звуками шагов, и вскоре он даже расслышал голос, который хорошо знал.

— Добрый день, господин священник, — приветствовал Смоляк, — не побеспокою ли я вас после обеда?

— Нет, — ответил тот, слегка задыхаясь, — я всегда должен быть готов к служению богу. — Руки у него дрожали, он собрал всю силу воли, чтобы совладать со своим дыханием. — Садитесь.

— Нет, я садиться не буду. — Смоляк прохромал вдоль длинного стола и подошел к окну. — Вы, верно, знаете, чего я хочу. Не слишком ли близко я подошел к крестику? Вот это был бы улов! Не правда ли?

— Я никого не ловлю. — Священник старался говорить совершенно спокойно. — Никого не ловлю, — повторил он еще раз, — никого. Перед богом все равны.

Смоляк повернулся к нему. Лицо его было страшным, все в красных порах, большой нос его также покрывали красные пятна; от носа до самой мочки правого уха тянулся багровый шрам — он стягивал все лицо и как бы обнажал больной слезящийся глаз.