Шрифт:
Царь вздохнул:
— Смолкой пахнет... Сёстры ко мне на днях подступились: женись! Наследника роди!.. А во мне такая усталость. Встрепенусь к делам, а сам знаю, чем прыть кончится: постелью, кровяным кашлем.
— А ведь у меня есть на примете голубица! — радостно сказал Иларион.
— Кто же такая?
— Марфа Апраксина. Вот уж кто — солнышко!
— Апраксина? — Царь даже дыхание попридержал. — Языков тебе писем не присылал?
— Иван Максимович? — Иларион засопел с сердитенкой. — Не люблю твоего Языкова. Сребролюбец.
— Сребролюбец! — отчего-то весело согласился царь. — Такой уж вот слуга у меня. К денежкам-то, верно, имеет слабость, но расторопен. Что ни скажи ему, исполнит как велено, без домыслов... Владыко, дремлется что-то. Через такие снега к тебе лезли...
Заснул. Смеялся во сне. Голосочком тоненьким, мальчишьим.
12
Из Флорищевой пустыни Фёдор Алексеевич вернулся загадочный, поздоровевший и счастливый.
Уже на другой день по прибытии в Москву ему представили на смотринах дочь стольника Алексея Петровича Салтыкова. Девица была и лицом чиста, и станом для понимающего мужчины пригожа. Глянулась Фёдору Алексеевичу, но сразу же после этих смотрин он сказал Языкову:
— Завтра в Царициной палате быть Апраксиной.
Пока молился в пустыни, бояре не дремали.
В ответ на разделение служилых людей по тридцати четырём степеням Дума прислала самодержцу на рассмотрение указ о разделении России на семь территорий под властью родовитейших бояр. Затея опасная, но Фёдор Алексеевич не дрогнул.
— Царство, как осётра, хотят слопать! — весело сказал князю Голицыну. — Я на них патриарха напущу.
У Василия Васильевича в умных глазах зайчиками скакали лукавинки.
— Великий государь, сия затейка моя!
— Как твоя?! Они же и впрямь готовы разодрать царство в клочья!
— Фёдор Алексеевич! Примеряя на себя наместнические шубы, они же возненавидят друг друга — смертно! Вся Москва нынче считает своё родство, кто кого выше, кому на каком наместничестве быть. А уж как распалятся вовсю, ты и предложишь им покончить с разрядной цифирью, с местничеством. Разом и навсегда!
Фёдор Алексеевич призадумался, усмехнулся:
— Ох, затея! Однако ж в смешном мера должна быть зело-зело! Когда много лекарства, оно — яд.
Князь Голицын за порог, а на пороге Иван Максимович Языков.
В радостном настроении приник Фёдор Алексеевич к потайному оконцу. Марфу Матвеевну только что ввели в Царицыну палату. Поставили возле окна, просивши не морщиться, не крутиться, стоять спокойно.
Марфа Матвеевна тотчас личико сморщила, спиной поворотилась к стене, откуда можно на неё смотреть, а как дворцовые бабы ушли, поозиралась испуганно: куда себя девать? Глянула на потолок, а он травами расписан, да ещё как мудрено. Глаза у Марфы Матвеевны были чёрные, с алмазными весёлыми брызгами. С потолка перевела взоры на стены, осматривала палату с любопытством: вон как царицы-то живут! Губы розовые, в уголках смешинка. Черты лица тонкие, а личико вроде бы и круглое. Бровки у переносицы как шмели.
Фёдор Алексеевич собирался дать по рублю служанкам, приготовлявшим смотрины, взял да и бросил на пол серебряный ефимок. Монета зазвенела. И Марфа Матвеевна услышала звон. Глянула на дверь, за которой стоял царь, бровки принахмурила, поникла головкой, да тотчас резанула гордо глазами по стенам — где, мол, ты прячешься? — личико-то и порозовело.
Фёдор Алексеевич дёрнул на себя дверь, вошёл в палату.
Марфа Матвеевна смотрела на царя не робко, но уж так беззащитно. «Зачем всё это? — спрашивали её глаза. — Я никому не мешала. Чего ради?»
Он подошёл к девице, подал ей платок, обшитый жемчугом.
Она помедлила, взяла, не понимая, куда его употребить. Ей не объяснили: платок — знак избрания.
Царь поклонился и вышел.
А в палату на коленях вполз потный от радости Иван Максимович. Упал Марфе Матвеевне в ноги:
— Царица! Господи! Царица!
Избранницу тотчас повели в Теремные покои, к докторам.
Здоровья царская невеста оказалась доброго, царским тёткам пришлась по сердцу. Царевны-сёстры выбор брата признали удачным.
И тут выяснилось: Марфа Апраксина — крестница опального Артамона Сергеевича Матвеева!
Царь долго не размышлял. Отправил в Мезень капитана стрелецкого стремянного полка Ивана Сергеевича Лишукова со своим государевым указом о помиловании отца и сына Матвеевых. Царь возвращал Артамону Сергеевичу и Андрею Артамоновичу дворянскую честь и жаловал животами. Местом проживания, однако ж, назначил город Лух в Костромской губернии — явись Матвеев в Москву, большой бы переполох поднялся.
На этом счастливая служба стремянного капитана Лишукова не заканчивалась. Из Мезени он должен был ехать в Пустозерск, учинить сыск о злохульных и злопакостных писаниях Аввакума со товарищи.