— Воздух сладкий, а на языке горько, — сказала царица.

Алексей Михайлович посмотрел на неё и, затаиваясь, вздохнул. Юная, светлая...

— Как жизнь, — сорвалось с языка.

— Кто как жизнь? — не поняла Наталья Кирилловна.

Смутился. Повёл рукою:

— Всё это. Сама говоришь, сладко, да горько, а у меня аж комок в горле.

Личико у неё озадачилось, счастье в глазах, такое лёгкое, бездумное, затрепетало и подёрнулось дымкой.

— Как сияют-то, видишь? Старицы, говорю. Нам туда и надобно! — Он почти кричал, а сам следил за её лицом: слава Богу, снова глазки ясные.

Он устроил эту тайную охоту — вольную, без бояр, без полка сокольников — ради неё. Десяток комнатных людей и два друга, Фёдор Михайлович Ртищев да Артамон Сергеевич Матвеев.

Среди своих царица не скрывала лица, сидела на коне верхом, по-мужски. Призналась однажды ему:

— Я в девках любила на лошадке скакать, хоть и была она у нас толстобрюхая, толстоногая, Ртищева царь позвал с собой, чтоб хоть как-то утешить милого, старого, верного друга. Фёдор в последние годы бывал на дворцовой службе нечасто. Болезни одолевали.

Он и теперь приехал в колымаге, верхом — голова кружится. Но с ним тоже был сокольник с кречетом Аксаком.

Алексей Михайлович подъехал к своему драгоценному товарищу. Фёдор, бледный, исхудавший, посмотрел на государя весело, задорно:

— Смотри! Мой Аксак прыткий. Лучше бы его и не пускать.

— Вон чего удумал! Моя, твоя... Красота душу тешит.

Хотелось сказать что-то особое, ласковое, сокровенное, но подъехал Артамон, тоже друг детства.

Алексей Михайлович пошутил:

— Что же ты, Фёдор, пьяниц-то никак не вытрезвишь? Уж сколько лет мыкаешься, а канавы не пустуют.

— Пьяный да умный — человек думный. Так ведь у нас говорят. Али ещё по-другому. Доходились ножки, доработались ручки, додумалась голова... Думает Русь-матушка! Дума вечная, вот и заливает сердце вином.

Встрепенулся Алексей Михайлович, озлился:

— Чем паскуднее человечишка, тем пьянее!

— То-то и оно, — согласился Фёдор Михайлович. — Человечишка чувствует себя паскудным, пока трезв, а выпил — и вот уже велик, с Богом поговорить тянет.

— Ладно, ребята! В Думе будем умничать. На охоту! — весело сказал Алексей Михайлович и тронул Фёдора за плечо. — Спасибо тебе, милый человек! Пьяни в Москве и впрямь поменьше стало.

Ради затравки пускали соколов на голубей, привезённых с собой. Наконец подъехали к старице. Пришло время великих птиц. Кречет Бурляй, сделав шестнадцать ставок, пал из-под белого облака на серую гусыню и убил её, низко над водой, но, как и подобает кречету, влёт.

— Пускай своего! — крикнул Алексей Михайлович Ртищеву.

Аксак взмывал так, что казалось, само небо затягивает в воронку. На двадцать шестом круге исчез, а потом — стрела Перунова — пал со звёздных высот на огромного гуся и заразил [28] .

— Каков у него бодень — кинжал! — закричал Алексей Михайлович, поражённый красотой полёта, жестокой точностью охотника.

— Бодень? — дотронулась Наталья Кирилловна до плеча разгорячённого супруга.

— Коготь! — объяснил он, весь ещё в жару своей страсти. — Бодень — коготь. Кречеты бьют птицу под крыло, в сердце.

Охота удалась, и пора было возвращаться, но такая стояла благодать, что хотелось слиться с простором, с изумрудной землёю, с черёмухой. А тут ещё соловьи щёкотом растревожили.

Артамон Сергеевич сказал:

— Великий Государь, тут бродец есть... Дно песчаное, а на том берегу — вон роща-то дубовая! — домишко. Я туда посылал, чтоб обедец состряпали.

— А что? Наталья Кирилловна? — глянул царь на супругу.

— Хорошо в лесу, — согласилась государыня.

Поехали дальше без Ртищева. Фёдор Михайлович поклонился царю, поклонился царице:

— Видел я, как порадовал ваши величества мой кречет. Примите! От всего сердца дарю. Добрая была охота. И дозвольте мне в город воротиться...

Алексей Михайлович Аксака принял с великой радостью, Фёдора отпустил, а вместе с ним и половину сокольников, с птицами.

Когда Ртищев уехал, царь спросил Артамона Сергеевича:

— Что доктор Лаврентий говорит?

— Плоховат Фёдор Михайлович.

— Пусть лечит.

— Он лечит, да от смерти нет лекарства.

Царь нахмурился: