Артамон Сергеевич снова поклонился, хотел открыть дверь перед государем, но тот перехватил его руку:

— Устал я от всего, Артамоша. Убежал бы! — и улыбнулся. — К тебе сегодня убегу. Хоть на вечерок.

Приехал государь, однако, не вечерком, а ещё по солнышку, в первую зарю, когда золото так и сыплется с небес. Снега выпало уже много, но было тепло. И первое, что увидел Алексей Михайлович, заходя во двор: бежит Наталья Кирилловна со снежком в руках. Молодецки размахивается и — трах! — в снеговика. Прямо в нос, в круглую свёклу. И — ха-ха-ха!

Розовая шаль из козьего пуха с головы на плечи съехала. Под солнышком пушинки золотятся, кудряшки над высоким чистым лбом Натальи Кирилловны тоже золотятся. Лицо румяное, глаза весельем брызжут.

Дворовые девушки все со снежками в руках, царя увидели — стоят, глазеют.

— Добрый вечер! — сказал Алексей Михайлович.

— Добрый вечер! — поклонилась Наталья Кирилловна, и на свежем её личике вспыхнули алые розы: про сватовство в доме с весны помалкивали — царь словно бы забыл, что жениться собирался.

Матвеев, увидев перед собой Алексея Михайловича, всплеснул руками:

— Государь, как же ты тихо так!

— Да я ведь тишайший! Нарочно оставил лошадь на улице! — улыбался с мечтательностью в глазах — уж очень хороша показалась ему Наталья Кирилловна.

Сели ужинать. Стол у Матвеева был христианский, постный — скоро Рождество. Пироги с капустой да с клюковкой, но тесто пропечено до смуглости, рассыпчатое, и такие в нём приправы, что каждый кусочек — наслаждение.

Захотелось винца выпить. Осушили по чаре. Винцо у Артамона Сергеевича — благоухающий нектар, но горло продирает.

— Крепко! — сказал царь. — Что это?

— Пастор Грегори ездил по немецким землям деньги собирать на школу, вот привёз. Три сулеи подарил.

Вшили ещё по чаре, потом ещё. Опростали посудинку. Артамон Сергеевич достал другую.

Нижняя часть лица у Алексея Михайловича словно бы сжалась, заострилась, может, оттого, что бороду в кулаке держал, верхняя, наоборот, огрузла, глаза стали медвежьи.

— Артамошка! Ведь князь-то Юрья — молодец! Под ноги её — мужицкую волю. Если все с вилами на нас побегут... А?! Народ как трава — небось народится! — пьяно засмеялся. — Знаешь, чего смеюсь? Всю эту засечную черту, все эти крепостёнки, по Суре, по Волге, Богдан Матвеевич Хитрово ставил. А они вона, крепости-то, — все ворам предались. В Венёве — имя забыл — воевода приказал в колокол ударить для чтения разинской грамотки.

— Государь, сил у твоих воевод не было — посечь вольницу. В Темникове воевода Челищев с боем из города своего ушёл. Так ведь догнали, посекли.

— Стеньку нужно изловить. Ты, Артамон, пошли на Дон самых стоящих людей...

— Самый стоящий тот, кто деньги в Черкасск привезёт.

— Пошли с жалованьем.

— Разин — атаман конченый, казаков не поднимет, — уверенно сказал Артамон Сергеевич. — Вот как бы без большой войны Астрахань отбить у воров.

— Я велел Ивану Милославскому в поход собираться. Иван Михайлович быстро сбреет Ус. У них ведь Ус там сидит?

— Что он, Ус! Каждый казак может стать атаманом.

— Счастлив будет тот государь на Руси, кто под корень выведет казачий род.

— Так-то оно так, но ведь казаками вся Русская земля приращена.

— Ты ещё скажи, что казаки Романовых на престол посадили... И сё — правда... Но у них то Хлопко с Болотниковым, то Разин с Усом...

Выпил чару до дна. Царь засмеялся.

— Ну их... всех... Жениться хочу. — Встал, подошёл к зеркалу. — Пьяноват великий государь. Погожу ехать... давай посидим, без вина.

— Государь, не хочешь ли музыку послушать? Орган, трубы.

— Да пусть себе трубят, — одобрительно кивнул Алексей Михайлович.

Опустились в нижнюю кирпичную палату. Музыкантов было пятеро: органист с перевозным органом, трубач, флейтист, двое с лютнями.

Орган вздыхал, как человек, но потом вздохи пошли уж такие глубокие, словно сама земля закручинилась. Труба же поднимала свой голос с одной высоты на другую. Ну совсем как кречет, ставка за ставкой — и вот уж под облаком. Лютни перекатывали звуки, как ручейки воду катят, флейта птицей попискивала.

Когда музыканты кончили играть, Алексей Михайлович увидел, что в уголке палаты сидят Авдотья Григорьевна и Наталья Кирилловна. Наталья Кирилловна вытирала пальчиками слёзки с ресниц: умилилась.

Обе женщины привскочили, сделали книксен, и государь им тоже поклонился. Сказать что-либо не нашёлся.

Уже совсем поздно вечером, подсаживая царя в карету, Артамон Сергеевич услышал:

— Воспитанница твоя всплакнула от органов-то, а я, глядя на неё, тоже прослезился.

— Наталью-то Кирилловну впервой-то увидел я как раз плачущей! — улыбнулся Артамон Сергеевич. — Мы в гости к её батюшке, к Кириллу Полуэктовичу, с Авдотьей Григорьевной ехали, в Киркино. Сельцо от Михайловского городка вёрстах в тридцати, глухое место. Смотрим, бредёт девушка по дороге, вся в слезах. «Что такое?» — спрашивает Авдотья Григорьевна. «Дворовая девка удавилась». И уж так она, Наталья-то Кирилловна, понравилась Авдотье Григорьевне, что та пожелала непременно взять с собой в Москву.