Шрифт:
— Он говорит: освяти воду в реке.
— В какой?
— ...обол! — выдавил Лазарь.
— В Тоболе?! — ахнул Доментиан, трижды поклонился батюшке до земли. — Бог в твоём слове.
Расстались. И потекла жизнь пустозерских горемык своим чередом. На Вербное вкусили толику пищи: Домника Михайловна ушицы принесла да каждому по рыбьему хвосту. Пососать, косточку погрызть.
Всю Страстную постники пили отвары трав, а на Пасху кулича отведали. Аввакум не сдержался, съел ломоть, и стало ему худо. В беспамятство провалился, в бреду стонал, да так, что собаки взвывали.
Лазил к нему в яму стрелец Кирилл, ходил за батькой, поил взварами, кормил, как птичку. Пять недель умирал протопоп.
И однажды пришёл к нему ученик его Афонюшка, Авраамий в иноках.
— Не ведал, что ты схиму принял! — удивился Аввакум.
— Огнём меня посхимили, авва!
— Ты — дух? А я тебе письмо послал. За пироги хвалил.
— Что мои пироги? Твоих ждут, батюшка. Язык тебе не резали, а речей от тебя не слышно.
— Бог даст, на ноги встану — испеку пирог. Давно уж стряпню затеял. Болею, а в уме слово к слову прикладываю.
Авраамий осенил батьку крестным знамением — «Всесвятая Троице, Боже и Содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце моё начата с разумом и кончати делы благими...»
— «Я же ныне хощу глаголати аз недостойный...» — закончил Аввакум. — Афонюшко! Истинно так! Мои слова — зачин жития. Сорок сороков раз себе их бубнил!»
— С Богом, авва! — поклонился Авраамий учителю, растворяясь в воздухе, а слова всё текли, текли, и каждое запечатлялось огненным языком на брёвнах тюремного сруба.
Пробудился Аввакум здрав и, не забывая приход Авраамия, устремился со всею страстью к писанию своего жития, но отвлекли дела, важные для сидельцев.
Утром, принимая от Саввы ячменную кашу, задержал уборщика:
— Чего там Фёдор? Пишет?
— Да вроде уж написал. Ждёт приезжих, чтоб в Москву послать.
— Принеси мне его писаньице.
— Фёдор книгу не даёт. У него Лазарь просил...
— Скажи от меня Кириллу, пусть изловчится, а книгу у Фёдора заберёт. Уж такого небось наумничал!
В тот же день явился пред грозные Аввакумовы очи и Кирилл-стрелец:
— Фёдор книгу не даёт.
— Силой забери! Чего со смутьяном цацкаться?
Кирилл почитал себя послушником протопопа, но отнимать книгу не смел: шум поднимется. Обманул Фёдора. Прибежал как впопыхах: купцы-де в Мезень едут, взялись письма страдальцев на волю передать. Фёдор и достал свою книгу, благословил на долгое странствие, заодно и Кирилла-благодетеля благословил. Тот же ухватил писаньице да бегом к Аввакуму.
И был протопоп единственным читателем Фёдорова сочинения.
«Дураками» сыпал чуть ли не после каждой прочитанной строки.
— В святой книге — Трисущная, а он своё — Единосущная. На груди — крест, а башка басурманская.
При Кирилле и Савве бросил Аввакум Фёдорово писание в печь.
Кирилл на колени кинулся перед ямой:
— Батька! На мне же грех!
— Не ты сжёг, а я. Чего ты хотел? Фёдор сам сбесился и других перебесить хощет. Покаяться покайся. От покаяния душа, как младенец, чиста.
В ту ночь на небесах явилась буква «омега».
— Михалычу, горюшку нашему, — конец! — решил Аввакум. — Царство ему дано Белое, но уж до того закоптил небеса, что солнце пятнами пошло. Ишь как земля-то стонет.
Стонала поднявшаяся метель, но Аввакуму казалось, что он слышит стоны глубинные: Россия стонет, Москва-матушка.
10
Москва пророчествам не внимала. Сильно припоздавшая весна за каждый пропавший день дарила тройной радостью: всё цвело, росло, пело. Проливные дожди унесли с улиц всю городскую скверну, и Москва, изумрудная от травы-муравы, жемчужная от цветущих разом черёмухи, вишнёвых садов, яблонь была воистину невеста.
Власти тоже не знали печали. Приготовлялись к празднику, им было с чего торжествовать.
Ещё 14 апреля стольник Григорий Касогов с тысячью рейтар и драгун, со старыми казаками Черкасска пленял в Кагальнике, в гнезде вольного Войска Донского, атамана его Стеньку Разина. Городок сожгли, ретивые разинцы костьми легли, кто сдался — того порубили, сам Степан Тимофеевич с братом Фролом был отправлен в Москву. Большому Вору большой почёт, везли как сокровище — впереди полк, позади полк, по сторонам роты иноземного строя. Да ведь и то сказать, одеты братья были не хуже султанов.