Перед столом замерла. В глазах — детство, семья... Собрать бы всех, хоть на часок.

И снова к печи: пора ли лапшу засыпать? Огонь распалила чересчур жаркий, но хотелось сделать всё скорей, скорей. Исскучалась по бабьей работе.

Вдруг почувствовала — кто-то на прядку за ушком дует. Хотела обернуться — и замерла. Да ведь это же, чай, домовеюшка. За хозяйку признал.

Малах принёс горсть малины.

— Полакомись! Малашек, как медвежонок, лазит под кустами. Пыхтит.

Енафа положила ягоды в рот.

— Сладко, батюшка!

— Ты в сундуке-то погляди. Там бабьего много, да и на Малашека найдётся.

— Ох! И правда! — спохватилась. Енафа. — У нас в похоронках чего только не спрятано, а пришли как нищенки. С Егорушкой добро прятали. Грех случился, чужого нам навезли. Раздать нельзя, выкинуть ещё страшнее — пересуды пойдут.

— Егора-то, стать, к вам привезли?

— День всего побыл. В Курмыш его вскорости отправили. Куда потом подевался — не ведаю.

— Господь милостив. Верю, слетитесь ко мне, как птицы, когда час-то мой придёт. Глазками не моргай, не моргай! Не завтра сие. А нынче — банька. Потешь себя, попарься.

— Ну уж нет, — возразила Енафа. — Сначала мужики. Я стряпню достряпаю.

Малашек из бани вернулся с головкою пушистою, кудряшки кольцами. От каждого колечка свет.

Дед и внук напились квасу, легли на лавки — блаженствовали.

Енафа поспешила в баню.

От дорожного платья освободилась, как змея от старой кожи. Подошла к бочке с холодной водой, половину выплеснула, долила горячей и погрузилась в теплынь, чуя, как уходят из тела тяготы долгого пешего пути, страхи за Малашека, за себя, за Савву, за Иову, за старика батюшку. Все были живы, на дворе стояло лето, а виселицы, дай Бог, сгниют, и минёт худое, как кончилась зима, как схлынуло половодье.

Вышла из воды разомлевшая, кинула ковшик на камни, постанывая от немощи, взобралась на подлавку, легла в облако выгнать из себя виселичный смрад смерти, тощую вонь нищеты, прогорклый запах сгноённого в богатых домах масла.

Провела по себе руками — шёлковая. Тело ждущее и ведь, должно быть, желанное. Сказала вслух:

— К Савве поеду.

В канун Симеона Столпника Алексей Михайлович с царицею приехал в Коломенское, в новый дворец. Приехали к вечерне. Люди зажигали в храме свечи и несли, оберегая от ветра, в свои дома, где огонь минувшего года был погашен и всё приготовлено для возжигания огня нового лета.

Принесла во дворец свечечку и Наталья Кирилловна. Запалила лучинки в изразцовой печи в спальне. Светлый огонёк перекинулся на бересту, на смолье, пламя радостно загудело.

Царица устроилась перед открытой печью на скамеечке. Царь подошёл с другой скамеечкой, сел рядом. И вдруг, отведя серёжку с каплей янтаря, поцеловал Наталью Кирилловну в шею, под розовым лепестком мочки. Шепнул:

— Возжём, голубушка, иной огонь. Да вспыхнет и станет жизнью. Царёнка от тебя хочу, диво ты моё. Роди солнышко. Пусть на всю землю нашу воссияет.

Наталья Кирилловна взяла две лучины, зажгла и дала одну Алексею Михайловичу, а своей покрутила, превращая в огненный круг. Алексей Михайлович обрадовался шалости и тоже покрутил лучиной. Они соединили два огня, кинули лучины в печь и, счастливые, дурашливые, поспешили в опочивальню.

Всю ночь горели два огня, сливаясь в один, а утром царя и царицу разбудил странный гвалт.

Алексей Михайлович вскочил, но царица, потягиваясь, сказала:

— Птицы шумят.

Тысячи ворон, словно крутящийся вихрь, неслись по небу, заполнив его от края и до края.

— Господи! — вырвалось у государя.

— Осень. — Голос у царицы был покойный.

— Осень, — согласился Алексей Михайлович. — Раннюю проспали. Пойду в домашнюю, приходи, как соберёшься. Симеон Столпник нынче. Сорок семь лет на столпе стоял. Подвижник из подвижников. — И вдруг сказал: — А на царстве стоять — всё равно что на столпе. Нынче сладко, а завтра — закрыть бы глаза да бежать не оглядываясь, пока смерть не возьмёт... А сколько недругов! Голубушка, знала бы ты, сколько у царя тайных недругов.

— У тебя?! У света?! — И такое изумление было в голосе, в глазах, в припухших по-детски губках — у Алексея Михайловича дыхание перехватило от нежности.

И тотчас сдвинул брови.

— Всякий промысел противный, как змею, придушу!.. Думают, царь зла не помнит... А я и не помню, коли что дуром вышло... Но разумники у меня все здесь, — взял себя руками за голову, будто голова горшок. — Всё наперечёт! И первая Федосья Прокопьевна. Родственница.

— Ей же хуже, что на свадьбе не была, что ко мне в Терем-то не ездит, — сказала простодушно Наталья Кирилловна.