Младший сын Михаила Алексеевича родился в один день со старшим братом, назван был тоже Фёдором, но имел прозвище Меньшой. Выше стольника не прыгнул, но жена его Ульяна Степановна была приезжей боярыней.

Самой удачливой в чинах среди семейства Ртищевых оказалась Анна Михайловна. В должности крайчей состояла с 30 марта 1648 года, с двадцати четырёх лет, вдова — в двадцать, после года замужества за Вонифатием Кузьмичом Вельяминовым.

Поклонилась Федосья Прокопьевна именитым гостям, повела в светлицу, усадила Михаила Алексеевича под образа, сама села рядом с Анной Михайловной.

— Федосья Прокопьевна, я ведь тебя уж небось год не видел! — сказал гость, улыбаясь приветливо, но не без грусти.

— Во дворце, Михаил Алексеевич, радость за радостью — свадьба, пиры... А мне, старой, молитвы да покаяние.

— Какие теперь пиры? Стенька-вор разорил Поволжье, уж такой голод — люди на людей охотятся. Мы с сыном моим, с Фёдором Михайловичем, с большаком, обозов тридцать отправили с хлебушком. Свой выгребли из амбаров подчистую, по Москве с рукой ходили.

— Навестили бы меня, Пудов триста дала бы.

— Да и теперь не поздно, — сказал Михаил Алексеевич. — В июне под Симбирском опять воры были. Там, слава Богу, на воеводстве Пётр Васильевич Шереметев. Отбился от воров.

Анна Михайловна подхватила:

— Отбиться отбился, а одолеть не смог. Князь Волконский ездил к Петру Васильевичу с наградой от великого государя, заодно и с укором: зачем принял от воров письмо. В том письме воры вины государю принесли, на службу просятся. Теперь стоят в Самаре, ответа ждут.

— Ответ уже послан, — усмехнулся Михаил Алексеевич, — боярин Иван Михайлович Милославский под Астрахань пошёл. Злодея Уса, предавшего смерти святителя Иосифа, Господь покарал. От коросты помер, в мучениях.

— Я не знаю, что делается за порогом дома моего, — повздыхала Федосья Прокопьевна. — О грехах своих днём и ночью скорблю и плачу.

— Молитва в храме против домашней вдесятеро угоднее. Не вкушая крови и тела Христова как спастись! — Анна Михайловна сделала страшные глаза. — Нет, Федосья Прокопьевна, хоть и сказано — не суди, не судимой будешь, — кривыми дорогами, к Богу не ходят. А твоя дорожка-то в обход святых храмов. От святейшего Иоасафа, отца нашего, скрываешься в норах своих, а его молитва благодатная! В патриархи возведён аж двумя восточными великими владыками, александрийским да антиохийским, куда святее-то?

— Сама посуди, — Михаил Алексеевич брови к переносице сдвинул, — разве сие не гордыня — ставить себя святей трёх патриархов. Уж о митрополитах да о прочих архиереях, архимандритах, об игуменах — не говорю.

— Святитель Иоасаф человек строгой жизни, — закатила глазки Анна Михайловна. — Сколько мы ахали, что латинские-то иконы неблагодатные, прельщают недоверков живостью ликов. Да ведь дружка перед дружкой — у тебя красота, и у меня будет! За год порядок навёл.

— Святителя Господь любит, — поддакнул Михаил Алексеевич. — Помню, он ещё был архимандритом Троице-Сергиевой лавры, государь с польской войны присылал к нему, чтоб иноки три дня постились и молились о победе, и Бог дал победу.

— Чего говорить! — Взор Анны Михайловны даже притуманился, разомлела от собственных да от батюшкиных словес. — Святитель Иоасаф — молитвенник великий! Все премудрости его о святом деле, о строении церкви.

— Что же вы Никона-го совсем забыли? — обронила Федосья Прокопьевна камешек. — Бывало, с уст ваших не сходил. И не Иоасаф, а Никон был у вас великим да премудрым и во всех делах ангелом. Да ведь и впрямь был — зело хваток, что батюшек да игуменов, не поддавшихся соблазну, пытать и огнём жечь, что монастыри строить на соблазн и окаянство... А уж как иконам глаза колол, Москва того во веки веков не забудет — чумой за вашего светоча расплатилась.

— Нам ли судить о государевых делах? — Михаил Алексеевич сложил перед лицом троеперстие, перекрестился. — Деяния святителя Никона угодны Богу. Служба по исправленным книгам стройна и строга, веры на Святой Руси не убыло. Ведь если подумать, до Никона церковь наша отщепенцем была, а теперь в едином лоне со святым Востоком.

— Дядюшка, врага похваляешь! Ослепли вы, бедненькие, от наваждения, не видите, что книги Никоновы засеяны римскими плевелами. Гнушаюсь, гнушаюсь нововводных преданий богомерзких! А о вас, впавших в ереси, молюсь.

— О, чадо Феодосие! — воскликнул старец, снова осеняя себя трёхперстным знамением. — Вся беда твоя — привычки смирить не хочешь в себе! Как в детстве рука привыкла складывать пальцы, так и теперь себя балуешь. Очнись! Умоляю тебя: оставь распрю! Ещё не поздно, ещё терпят тебя любви ради к твоему покойному мужу, к деверю, к прежним добрым дням.

— А не то, как батьку Аввакума — во льды, в яму! Так, что ли? Пострадать за Христову правду — не убоюсь.

— Какая же это Христова правда?! — закричал в отчаянии Михаил Алексеевич. — Злейший враг прельстил тебя и на погибель ведёт, протопоп сей окаянный!.. Я имя-то его помянуть почитаю за грех за многие его ненависти к добрейшему великому государю, ко всему архиерейству русскому! Не за Христа, за его учение умереть собралась. О, волк! О, Аввакумище! Погляди, не чёрен ли стал у меня язык от его имени? Собором ведь проклят. Собором!