— Горе! Горе!

— Горе у меня одно — разлучение с вами. Что цепи? Что изгнание из дому? Помолиться не с кем. Умоляю вас, хоть под окошко приходите. Оконце моё крайнее, и молю вас Богом, не съезжайте с Москвы. Вас не тронут. Не тронули бы и меня, да аз царю хуже бельма. Приходи завтра, письмо матери Меланье приготовлю. Истомилась без её чистого да строгого наставления.

И поспешила Феодора уйти: дверьми в доме загрохали. Стража подавала о себе весть — задержалась что-то боярыня.

Назавтра письмо инокине Меланье было готово и передано самой Феодорой в надёжные руки.

«Увы мне, мати моя, не сотворих ничтоже дела иноческого... — писала страдалица в неведомые края, но с твёрдой надеждой, что письмо её дойдёт. — Како убо [14] возмогу ныне поклоны земные полагати? Ох, люте мне, грешнице! День смертный приближается, аз, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благослови мне Павловы юзы [15] Христа ради поносити. Да ещё аще [16] волиши, благослови мне масла кравия, и млека, и сыр, и яиц воздержатися, да не праздно моё иночество будет и день смертный да не похитит мя неготову. Едина же точию повели ми постное масло ясти».

Не о свободе пеклась боярыня-инокиня, о спасении души.

Царица Наталья Кирилловна с царевной Татьяной Михайловной да с Авдотьей Григорьевной глядели из потайного окна в церкви Василия Блаженного на въезд великого посольства Польского царства.

Под послами Яном Гнинским и Павлом Бростовским кони были невиданно высокие, чёрные как воронье крыло. Сёдла рубинами полыхали, сами великие послы в жупанах дивного вишнёвого цвета, позументы в алмазной россыпи. Гусары, охранявшие послов, все на конях одной золотистой масти, жупаны словно в изморози от серебра. И каждый гусар — красавец.

Приезд послов для Терема — время радостных пересудов, для царя — забота и тревога. Послам угодить нужно, но упаси Бог достоинство собственное умалить, а впереди тяжкие переговоры. Поляки за Киевом приехали, подбородки кверху задирают, в глазах синяя дерзость. Худшая из дерзостей. Черноглазая — бешеная, видно, как кровь кипит. Здесь иное. Здесь — ты бесись, а на тебя поглядят.

Алексей Михайлович после совета с Думой назначил для ведения переговоров князей Долгоруких, ближнего боярина Юрия Алексеевича, боярина Дмитрия Алексеевича. Третьим — Артамон Матвеев, судья Посольского приказа.

Пока послы ждали приёма у царя, Артамон Сергеевич времени не терял. Врачу Лаврентию Блюментросту указал завести знакомство с врачом послов. К польскому толмачу подослал своего толмача из поляков. Краковский врач был еврей, Блюментрост купил у него лекарства и рецепты, щедро ссудил нового приятеля деньгами: в Москве уж больно рубины дешёвые, бирюза. Собольи да куньи шкурки — тоже загляденье.

Толмач, как вскоре обнаружилось, имел слабость до баб. Толстые щёки его тряслись, глаза цепенели при виде круглого зада. Гостя уважили. Устроили баню. Потереть спинку иноземному петуху, веничком опахнуть, похлестать явилась сначала одна лапушка, поменять веники пожаловала другая, кваску на камни кинуть — третья.

И когда на приёме в Грановитой палате Ян Гнинский, воевода Хельмина, соловьём заливался, сражая русских красноречием, Артамон Сергеевич, слушая со вниманием, думал, как выгоднее всего воспользоваться добытыми сведениями.

— Кто здравым оком и нетёмным разумом взвесит дела Божия, у Которого народы игрищем, вселенная и небеса яблоком, — витийствовал Ян Гнинский, — кто изочтет на востоке солнца — мидийское, ассирийское и персидское единоначальство, на полдень и запад греческое и римское величие, премудрость, силу и обилие Египта, рай обетованной земли, её богатства и утешения, и потом увидит эти страны в пепле, в крови, без имени, под игом неволи и, что всего хуже, без познания Божия, — тот должен признать, что Бог взамен всех этих народов возбудил, поставил и укрепил народы, находящиеся под владением Королевского и Вашего Царского Величества, дал Королевскому величеству от востока и полудня заступление, утверждающееся на крепком союзе с цесарским величеством и с целым домом австрийским, — велики владения их! До Африки и Сицилии расширяются, обнимают Америку, полную златом, и непобедимым скипетром защищают Европу.

Потоки словоизвержения для Артамона Сергеевича не могли размыть сути сказанного. Король Михаил Вишневецкий, избранный на престол бунтующей против магнатов шляхтой, не знал, куда голову преклонить. Франция от Польши отвернулась. Отвернулась и французская партия от короля — лучшие аристократические роды. А какая вина бедного Вишневецкого, если отрёкшийся от престола Ян Казимир, француз по крови, и тот не сумел склонить Францию к союзу. Польша — красавица, да вместо ожерелья в яхонтах носит на шее клубок змей. Татары и казаки бесчинствуют. Шведы на многие воеводства зарятся. Украина утеряна. С Россией нескончаемый делёж земель, людей. Гетман Дорошенко турецкому султану присягнул.

Король Михаил кинулся в объятия Австрии — то-то посол разглагольствует о величии цесаря, но Австрия вот-вот станет ещё одной добычей Порты. Союз с Австрией — неизбежная война. Стало быть, и союз с Польшей — для России война.

Ян Гнинский, не жалея словесной патоки, окунал в неё царя и Россию:

— Ваше царское величество заступаете Европу с другой стороны. В пределах владений Ваших родятся, растут, разливаются Дон, Двина и Волга. Ты побеждаешь диких наследников Батыя и Темир-Аксака и защищаешь Европу, зеницу Вселенной! Ты стремишься к стране, орошаемой Доном, дабы и там незнаемой части Вселенной наложить имя славянское...