— Послан аз, архимандрит Чудова монастыря, к тебе, государыня Федосья Прокопьевна, волею самодержца нашего, великого государя, царя Белого Алексея Михайловича. Изволь подняться и выслушать царское слово.

— Добрые люди, хотя бы и царь — днём приходят, — ответила боярыня из-под одеяла. — Ночью — воровская пора. Не ведаю, кто вы.

— Се — истинный чудовский архимандрит Иоаким, а я думный дьяк Илларион Иванов, — вступила в переговоры светская власть. — Великий государь послал нас предложить тебе вопросы и ждёт ответов вместе с Думой.

Боярыня сняла с лица одеяло, но не поднялась.

— Государыня Федосья Прокопьевна, в другой раз говорю: выслушай царское слово, как чин самодержавный требует, стоящи или поне [11] сидящи.

Боярыня закрыла глаза.

— Ну что же! — сказал архимандрит. — Силою понуждать не стану. Изволь ответствовать: как ты, боярыня, крестишься, как молитву творишь?

Появилась рука из-под одеяла, поднялась: перст к персту.

— Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! — И боярыня осенила себя знамением. — Сице аз крещуся, сице же и молюся.

Ксения и Анна, держащие свечи, охнули, слыша боярыню, свет заколебался, тени заходили по стенам, по потолку.

— Старица Меланья, — а ты ей в дому своём имя нарекла еси Александра — где она ныне? Потребу имеем до неё.

— По милости Божей, по молитвам родителей наших, убогий сей дом врата держит открытыми, — отвечала боярыня. — Принимает и странников, и убогих рабов Христа Бога нашего. Были у нас и Сидоры, и Карпы, и Меланьи с Александрами. Ныне же нет некого.

Дьяк Илларион взял у Ксении подсвечник со свечой, отворил дверь в чулан. Увидел на постели женщину.

— Кто ты еси?

— Аз князь Петрова жена есмь Урусова.

Илларион отпрянул прочь: князь Пётр Семёнович у великого государя — крайчий [12] . Таких людей лучше не задевать.

— Кто там? — спросил Иоаким.

— Княгиня Евдокия Прокопьевна, супруга князя Урусова, Петра Семёныча.

— Спроси её, как крестится.

Дьяк передал подсвечник Ксении. Сказал:

— Мы посланы только к боярыне Федосье Прокопьевне.

— Меня слушай. Я аз царём послан, я аз и повелеваю ти: истяжи ю!

Что верно, то верно: чудовский архимандрит к великому государю в комнаты ходит. Вздохнул Илларион, снова взял подсвечник у Ксении, вступил в чулан:

— Смилуйся, княгиня! Такова служба. Изволь показать, как крестишься.

Приподнялась Евдокия Прокопьевна, левою рукой в одр опёрлась, правую подняла и, глядя на свечу, сложила большой палец с малыми, а указательный с великосредним простёрла к пламени. — Сице аз верую.

— О, Господи! — вырвалось у дьяка.

— Что?! — вопросил Иоаким, ноздри у него так и раздулись.

— Молится, как отцы-матери учили, — сказал Илларион.

— Толком говори!.. Заодно, что ли, с сестрицею?

— Заодно, стать.

Возликовал архимандрит: Алексею Михайловичу только услужи — не забудет.

— К царю поспешу. Он ведь с боярами в Грановитой палате ждёт, с чем мы воротимся. Ты здесь будь! Смотри! Сбегут — не оберёшься беды.

Царь ждал, не отпускал Думу. Начальник Посольского приказа Артамон Сергеевич докладывал о польских послах Яне Глинском и Павле Простовском. Послы в начале декабря будут в Москве, едут требовать возвращения Киева. Надо ждать хитрых речей о гетмане Многогрешном. Поляки признают: гетман с Войском — подданные его царского величества на годы перемирия, а как будет заключён мир — Войско и гетман возвращаются в подданство короля.

Артамон Сергеевич ставил вопрос: как говорить с послами — уклончиво или прямо, чтоб и не зарились на казачество.

Дума думала, Алексей Михайлович лоб морщил, и тут вошёл в палату чудовский архимандрит да прямо к великому государю, пошептал ему на ухо.

— Евдокия?! — удивился Алексей Михайлович. — Не помню, чтоб гнушалась нашей службой. Всегда смиренная, разумная.

— Княгиня в супротивстве уподобилась сестре, а ругается злейше, чем старшая. Распря и распря!

— Аще коли так, возьми и тую. — Глаза царя стали, как ртуть, тяжёлые. — Пусть пых-то свой охладят! Всякая курица мне будет на царя кудахтать.

Коршуном налетел Иоаким на гнездо, отданное в его власть. Устроил сыск и допрос комнатных слуг, поварни, дворни. Всякая власть страшная, а когда царь брови сдвинул — вьюном крутись, коли жизнь дорога.

Дворня, сенные девушки, стряпухи, карлы, жившие на покое, — все перед архимандритом крестились, складывая три перста, читая молитву, — двоили первую буквицу: Иисус, Иисус, Иисус!

Диакон Иоасаф показал Иоакиму на Ксению да на Анну. Они, как заворожённые, держали подсвечники.

— Ваш черёд исповедаться, — сказал служанкам Иоаким.