Шрифт:
Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.
— Что ты так смотришь? — спросил Аугусто.
— Вы как будто изменились.
— С чего ты решила?
— У вас другое лицо.
— Тебе так кажется?
— Ей-Богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?
— Лидувина! Лидувина!
— Не буду, сеньорите, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!
— Кто знает, что такое счастье?
— Ваша правда.
И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.
IX
На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.
— Пора это прекратить, Маурисио, — говорила Эухения, — так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.
— Так ты же сказала, — отвечал Маурисио, — что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.
— Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать, но и надоедать себе я тоже не позволю.
— Выгони его!
— Откуда? Из дома моих родственников? А если они етого не желают?
— Не обращай на него внимания,
— Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему — это не поможет; хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.
— Пусть себе изображает.
— Не умею отказывать попрошайкам — никаким, а уж особенно тем, кто просит милостыню глазами. Если б ты видел, какие взгляды он на меня бросает!
— Его взгляды тебя трогают?
— Стесняют. И чего тут скрывать? Да, трогают.
— Боишься?
— Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня никого не существует, кроме тебя.
— Я знаю, — сказал убежденно Маурисио, положил руку на колено Эухении и не стал ее убирать.
— Пора уже тебе решиться, Маурисио.
— На что решиться, любовь моя?
— Как это на что? Будто ты не знаешь?. Пора нам наконец пожениться!
— А на что мы будем жить?
— На мои заработки, пока не станешь зарабатывать?ы сам.
— На твои заработки?
— Да, на заработки от ненавистной музыки!
— На твои деньги? Вот уж это нет! Никогда! Никогда! Все, что угодно, только не на твои заработки! Я стану искать работу, стану искать, а пока подождем…
— Подождем, подождем… а годы-то идут! — воскликнула Эухения, стуча каблучком об пол, каблучком той самой ноги; на которой покоилась рука Маурисио.
А он, почувствовав это, снял руку с коленки, но только для того, чтобы обнять Эухению за шею и поиграть одной из серег. Девушка не стала ему мешать.
— Послушай, Эухения, для забавы ты можешь разок-другой сделать глазки этому сопляку,
— Маурисио!
— Ты права, не сердись, любовь моя! — И «н притянул к себе голову Эухении, нашел ее губы и, закрыв глаза, припал к ним долгим, влажным поцелуем.
— Маурисио!
Он поцеловал ее глаза.
— Так больше продолжаться не может, Маурисио!
— Почему? Разве бывает лучше, чем сейчас?. Ведь нам никогда лучше не будет.
— Говорю тебе, так больше продолжаться не может, Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Она, бедняжка, смутно чувствовала, не отдавая себе в том отчета, что музыка — это вечная подготовка, подготовка к победе, которой никогда не будет, вечная дорога, не кончающаяся никогда. Ей опротивела музыка.
— Я буду искать работу, Эухения, буду искать работу.
— Ты всегда говоришь одно и то же, но ничего на меняется.
— Ты так думаешь?
— Нет, я знаю, ты по сути просто лентяй, и придется мне искать для тебя работу. Конечно, ведь вам, мужчинам, легче ждать!
— Это ты так думаешь…
— Да, да, я хорошо знаю, о чем говорю, И повторяю тебе, у меня нет никакого желания видеть умоляющие глаза дона Аугусто, глаза голодной собаки…
— Что за сравнение, деточка!
— А сейчас, — она поднялась и отвела его руку, — выйди для успокоения на воздух. Тебе это очень нужно!)
— Эухения! Эухения! — прошептал он прерывистым лихорадочным голосом ей на ухо. — Если бы ты меня любила…
— Кому надо поучиться любить, так это тебе, Маурисио. Любить — и заодно быть мужчиной! Ищи работу и решайся быстрее: если не найдешь, работать буду я; но решай скорее, иначе…