— Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?

— Нет, нет, ничего.

— Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?

— Стакан воды.

Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.

— Если желаете, — сказала она, — я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?

— Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. — И он вытер воду с подбородка.

— Ну хорошо, теперь присядьте. — И, когда они уселись, продолжила: — Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей, Я хотела поговорить с вами наедине.

— О Эухения, Эухения!

— Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.

— Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.

— Нам необходимо объясниться.

— Эухения! — воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.

— По-моему, вы еще не в таком состояния, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! — И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.

Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.

— Пощадите, Эухения, пощадите меня!

— Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!

— Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…

— Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.

— Но разрешите мне… — И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.

— Как вам угодно, дон Аугусто.

Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.

— Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.

— Но, послушай, Эухения, я при…

— Нет, нет, без фамильярностей! — И, отняв у него руку, добавила: — Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.

— Как обманули?

— Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.

— Я знаю.

— Это они вам сказали?

— Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.

— Тогда…

— Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяниться вашим дыханием.

— Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собираюсь за него замуж.

— Но вы действительно влюблены в него?

— Что за вопрос?

— А откуда вы знаете, что влюблены в него?

— Да вы сошли с ума, дон Аугусто!

— Нет, нет, я говорю так потому, что мой лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.

— Он имел в виду вас, не так ли?

— Да, а что?

— В вашем случае это, быть может, правильно.

— Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я пе влюблен в тебя по-настоящему?

— Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.

— Да, да, — продолжал он, возбуждаясь. — Некоторые думают, будто я неспособен влюбиться!

— Простите, одну минуту, — перебила Эухения и вышла, оставив его одного.

Вернулась она через несколько минут и с величайшим хладнокровием спросила:

— Ну, как, дон Аугусто, вы успокоились?

— Эухения! Эухения!

В это время послышался звонок, и она сказала?

— Вот и дядя с тетей!

Вскоре дядя и тетка вошли в гостиную.

— Дон Аугусто явился к вам с визитом, я сама ему открыла; он хотел уйти, но я сказала, чтобы он остался, потому что вы скоро придете.