— А на что я должен обижаться?

— Можно подумать, что в жилах ее течет индейская кровь. Да, да, есть в ней что-то от непокорной индианки или, скорее, дикого, неприрученного зверя, что-то от пантеры, в лучшем смысле этого слова. И в то же время вся она — сама бесстрастность.

— И еще какая!

— Так или иначе, но я надеюсь, милый, сделать для тебя прекрасный портрет.

— Почему же для меня? Для нее!

— Нет, портрет с нее, но предназначается он тебе.

— Ни в коем случае! Пусть ее портрет ей и принадлежат!

— Хорошо, пусть он принадлежит вам обоим. Кто знает… быть может, именно он вас соединит.

— Ладно, ладно! Видно, ты из портретиста хочешь переквалифицироваться…

— В кого угодно, Хоакин, хоть в сводника! Лишь бы ты перестал мучиться. Мне больно видеть тебя в таком состоянии.

Начались сеансы, которые сводили их всех троих вместе. Елена располагалась на помосте, величавая и надменная, словно богиня, склоняющаяся перед велением рока. Гордое и холодное лицо ее, казалось, излучало презрение.

__ Можно мне разговаривать? — спросила она на первом же сеансе у Авеля.

— Да, конечно, прошу вас… И двигаться тоже можете; мне даже лучше, если вы будете двигаться и говорить — оживает ваше лицо… Я ведь не фотографией занимаюсь, да и вообще, признаюсь, мне бы ужасно не хотелось писать статую…

И она принялась болтать, болтать без умолку. Но двигалась Елена мало, боясь потерять назначенную ей позу. О чем она болтала? Друзья затруднились бы сказать. Они буквально пожирали ее глазами, но слов не слышали.

А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.

— Везет ли тебе на пациентов, кузен? — спрашивала она его.

— А разве тебя это интересует?…

— Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…

— Не представляю.

— Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…

— Как понять это «кто знает»?

— Будет вам, — прервал их пикировку Авель, — только и знаете подкусывать друг друга.

— Между родственниками так и должно быть, — сказала Елена, — Да и к тому же, говорят, что так всегда начинается…

— Что начинается? — спросил Хоакин.

— Ты начал, тебе и знать, чем это должно кончиться.

— Будь уверена, что я сумею и кончить.

— Есть разные способы кончать, кузен.

— И разные — начинать.

— Бесспорно. Скажите, Авель, а это словесное фехтование с кузеном не мешает вам работать?

— Нет, нет, напротив! Это, как вы его называете, фехтование придает вашему взгляду и вашим жестам больше живости. Но, впрочем…

Через два дня Елена и Авель говорили уже друг другу «ты» — так пожелал Хоакин, который на третий сеанс не пришел вообще.

— Посмотрим, посмотрим, как подвигается портрет, — сказала Елена, подходя к мольберту.

— Ну как, нравится?

— Сама не пойму, да и откуда мне знать — похожа я или нет?

— Как? У тебя нет зеркала? Ты никогда не гляделась в него?

— Да, но…

— Что значит «но»?

— Разве я могу судить…

— А тебе не кажется, что вот в этом зеркале ты довольно красива?.

— Оказывается, ты еще и льстец!

— Хорошо, спросим у Хоакина.

— Только не упоминай о нем, прошу тебя. Он просто невыносим!

— А я как раз хотел поговорить о нем.

— В таком случае я ухожу!

— Нет, подожди и выслушай меня. Зачем ты заставляешь беднягу страдать?

— А, так ты еще и адвокатствуешь за него? Уж не плата ли это за портрет?

— Понимаешь, Елена, может быть, ты зря так играешь с кузеном. Конечно, в нем есть…

— Что-то на редкость тяжелое!

— Нет, он просто очень замкнут, немного высокомерен, резок, слишком поглощен своими переживаниями, но он хороший, безупречно честный, талантливый. Его ждет блестящее будущее, он любит тебя до безумия…

— А если, несмотря на все, я не люблю его?

— Тогда не нужно его обнадеживать.

— Да разве я его обнадеживаю? Мне уж надоел твердить ему, что он славный малый, но именно потому что он славный малый, превосходный кузен — и это говорю серьезно, — я не желаю терпеть его в качестве поклонника и тем более жениха.