Шрифт:
— Однако есть вещи, о которых стыд мешает разговаривать даже отцу с сыном.
— Я понимаю, конечно, что вы, стариннейший и самый близкий друг отца, почти брат его, берете его под защиту, хотя…
— Что — хотя?
— Могу я ничего не скрывать?
— Конечно, говори, не бойся.
— Так вот, о вас, например, я слышал его высказывания только самые хорошие, даже чрезмерно хорошие и вместе с тем…
— Что — вместе с тем?
— Он всегда говорил о вас даже чрезмерно хорошо.
— Что значит «чрезмерно хорошо»?
— Дело в том, что до того, как я познакомился с вами, я думал о вас совсем иначе.
— Поясни свою мысль.
— Для моего отца вы какой-то трагический персонаж, раздираемый глубоко сокрытыми страстями… «Ах, если бы я мог написать душу Хоакина!» — часто восклицал он. Он говорил о вас всегда в таком тоне, будто между вами существует какая-то тайна…
— Просто тебе так показалось…
— Нет, мне не показалось.
— А твоя мать?
— Мать…
XXVI
— Знаешь, Хоакин, — сказала однажды Антония мужу, — мне кажется, что в один прекрасный день дочка покинет нас или кто-нибудь ее похитит…
— Хоакина? Нас покинет?
— Да, уйдет в монастырь!
— Ну, этого быть не может!
— Очень даже может. Ты настолько погрузился в свои дела, столько возишься с этим Авелином, которого ты вроде как усыновил… Можно подумать, что его ты любишь больше, чем родную дочь…
— Это оттого, что я хочу спасти Авелина, избавить от дурного влияния его домашних…
— Нет, ты озабочен только тем, как отомстить. Ты такой мстительный! Ничего-то ты не можешь забыть и простить! Боюсь, что господь накажет тебя, накажет всех вас…
— А, так уж не потому ли Хоакина решила уйти в монастырь?
— Я этого не сказала.
— Зато я говорю. Уж не из ревности ли к Авелину собралась она в монастырь? Неужели она боится, что его я полюблю больше, чем ее? Если так…
— Нет, нет.
— Так в чем же дело?
— Почем я знаю? Уверяет, что таково ее призвание, предназначение свыше…
— Предназначение свыше… Господня воля… Наверное, это все штучки ее исповедника. Кто ее исповедник?
— Отец Эчеварриа.
— Тот, что и меня исповедовал?
— Тот самый!
После этого разговора Хоакин еще долго сидел печальный, понурив голову, а на следующий день он позвал жену и с глазу на глаз сказал ей:
— Я как будто доискался причины, почему Хоакина хочет уйти в монастырь, вернее — понял, почему отец Эчеварриа настаивает на ее монашеском призвании. Помнишь, как я искал в религии утешения и помощи против проклятого наваждения, которое опутало мою душу, против того отчаяния, которое с годами все черствело, становилось неподатливым, непреодолимым, и как, несмотря на все мои страдания, так ничего из этого и не вышло. Нет, не дал мне утешения отец Эчеварриа, не мог мне его дать. Против подобного зла лишь одно средство, одно-единственное.
На минуту Хоакин остановился, как бы выжидая, но, так как жена молчала, он продолжал:
— Против этого зла есть только одно средство — смерть. Кто знает… возможно, я с ним и родился, с ним и умру. А этот жалкий исповедничек, который не смог помочь мне и даже не смог облегчить мои страдания, теперь — я в этом убежден — толкает мою дочь, твою дочь, нашу дочь в монастырь, чтобы там она молилась за меня, чтобы своим самопожертвованием спасла меня…
— Но при чем же тут самопожертвование… Она говорит, что в этом заключается ее призвание…
— Это ложь, Антония, уверяю тебя, чистейшая ложь. Большинство из тех, кто идет в монашки, идет туда, чтобы не работать и вести жизнь хотя и бедную, но беспечную, предаваться отдохновению и мистическим грезам… Есть и такие, которые стремятся туда, чтобы вы«, рваться из опостылевшего им дома. И вот наша дочь тоже бежит, бежит от нас.
— От тебя бежит…
— Да, бежит от меня! Она разгадала мою душу!
— К тому же теперь, когда у тебя появилась новая привязанность, этот…
— Ты хочешь сказать, что она бежит от него?
— Нет, просто от твоего очередного каприза…
— Каприза? Каприза, говоришь? Обо мне можно сказать все, что угодно, кроме того, что я капризен, Антония. Я все принимаю всерьез, Антония, все — абсолютно всерьез!
— Да и, может быть, даже слишком всерьез, — прибавила его жена, заливаясь слезами.
— Будет, не надо плакать, Антония, святая моя, мои добрый гений… Прости, если я что-нибудь сказал не так…
— Нет, нет, Хоакин, во сто крат хуже, когда ты просто молчишь.