Она смущённо глядит на меня, но Альда кивает, и девочка начинает говорить:

– Я была совсем маленькой, и меня посылали в ближний лес за цветами на продажу. У меня был котёнок, который ходил за мной повсюду, совсем как собака. Однажды он стал быстро карабкаться вверх по дереву, а потом попытался спуститься и зашипел. Я полезла за ним, и тут сверху на нас спустилось что-то тёмное и страшное. Я не знаю, что это было. Оно рвало и било нас. Когда я вместе с котёнком упала на землю, у него был выцарапан глаз.

Я замечаю бледный старый шрам на её щеке.

– А что было дальше?

– Я побежала домой. Будь дома только мама, она просто помогла бы мне обмыться и зашить одежду. Но там оказался отец.

– И что он сказал?

– «Прекрати реветь. И выкинь, наконец, эту падаль». Я убежала и укрылась в хлеву, а потом долго плакала. Котёнка я спрятала и вылечила, но ещё долго потом не могла пойти в лес, как меня не заставляли.

Раньше я полагал, что благородные, трясясь над своими детьми, воспитывают капризных себялюбцев. Подобные истории вынудили меня относиться к таким вещам несколько сложнее. Я воображаю насмерть перепуганного, рыдающего ребёнка, между которым и привидившимся ему кошмаром было некому встать. И тогда кошмар вошёл в него и стал его частью. Зачем она нападала? Хотела справиться со своими страхом и болью? Или надеялась, что кто-то убьёт её и страх и боль прекратятся?

– Ты молодец, Лаури, - говорю я. – Прогуляешься с нами по городу?

Старый слуга долго ищет куртку Альда, и я понимаю, что свой дом он покидает нечасто. Мы идём по тёмной улице к дальнему углу королевского парка. Деревья здесь разрослись и сомкнули кроны, как в лесу. Отсюда доносятся странные звуки – то ли свист, то ли завывание, то ли уханье.

– Когда мы будем на месте, - говорю я, - я подам знак, что надо встать и замереть.

Какое-то время я наугад плутаю между деревьями, потом останавливаюсь. Моя госпожа выходит из-за туч, и Альда с Лаури, глядя на большую дубовую ветку, видят то, что уже давно заметил я. Серые перья, нежнейший пух, воронёные когти и железный клюв. Неясыти оказывается не по душе наше внимание, птица бесшумно срывается с дерева и начинает летать по роще, продолжая кричать. Неожиданно я слышу громкое «кви», которое ни одному человеку не удалось бы издать так, со скрежетом, и оно звучит для меня как самая прекрасная музыка. Лаури рядом нет, а на ветке сидит серая сова, чуть больше первой, и рассматривает нас круглыми тёмными глазами. Потом она расправляет крылья, отправляется в полёт за самцом, и они уже вдвоём распугивают криками всех здешних мышей.

– Она вернётся сама, - говорю я Альда. – Пойдёмте к вам домой.

По дороге Альда озадаченно спрашивает меня:

– И что же теперь? У Лаури будут птенцы? Или дети?

Книжник немало знает про оборотней, но вот с птицами я знаком несколько лучше:

– О, - машу я рукой, - совы в ухаживаниях куда более церемонны и обстоятельны, чем большинство людей. Считайте, что её просто пригласили на первое свидание.

Мы сидим уже не за столом, а на кушетке. Ночь сегодня выдалась очень холодной, и слуга с дымящимся глинтвейном появляется как нельзя более кстати.

– И всё-таки, почему? – спрашиваю я.

В самом деле, что может быть общего между потомком древнего рода, учёнейшим книжником с изысканными манерами, любителем хороших вин и этой девчонкой?

– Сначала я думал, что это дочь кого-то из ваших друзей, но вы, бесспорно, сумели бы отыскать её гораздо раньше.

– Вы не поверите, но я встретил Лаури всего четверть луны назад. Засиделся почти до утра, раскрыл окно. У меня большой сад и думаю, что она залетела туда, пытаясь спрятаться.

– Вы смелый человек, - говорю я.

– Увы, ничуть, - он качает головой. – Я боюсь толпы, избегаю лишних встреч. Тем не менее, о моей природе, вы, наверное, тоже догадываетесь. Когда я в состоянии говорить, я могу убедить кого угодно в чём угодно, особенно если это правда и особенно если у меня один собеседник. А вы ещё до этого пытались внушить Лаури, что есть люди, желающие ей помочь. Для девочки это было так непривычно, что вначале просто её напугало.

– И всё же почему?

Он медлит, потом вдруг заговаривает быстро и торопливо, как человек, долго о чём-то молчавший:

– Я единственный ребёнок в семье, и в детстве по большей части тихо играл где-нибудь в уголке или сидел над своими книгами. Желая приучить меня к обществу, родители отправили меня в школу для детей из самых родовитых семей. Там я тратил все силы, чтобы как-то справиться с тем, что вокруг так много людей, хотя учёба и давалась мне легко. В результате я не сразу заметил, что нелюбим сверстниками. Их пугала моя способность говорить так, что всё случалось по моему слову, а я не мог понять, почему. Ведь и они сами всё время пытались управлять друг другом: на «слабо» подбивали товарищей на озорство, давали обидные клички, ябедничали и подставляли под гнев учителя тех, кто не был виноват. А самое большее, что позволял себе я – это «отойди», «отстань», «не разговаривай со мной». Ну, ещё, когда их заводила избивал одного слабого паренька, я заявил, что ему это даром не пройдёт. И в самом деле, появился учитель и оттаскал его за уши.

Однажды, возвращаясь домой, я увидел, что за мной идут шестеро моих сверстников – тогда это казалось мне огромной толпой. Я обернулся и закричал: «Вы же боитесь меня!», и это было моей ошибкой.

– Да, - говорю я. – Никто не бывает так жесток, как трусы, особенно целая толпа трусов.

– Мне запихали в рот какую-то тряпку и повалили на землю, пинали ногами, плевали на меня. К этому возрасту мне уже внушили в семье представление о достоинстве нашего рода, и мне казалось, что лучше было бы умереть. Утром я сказал родителям, что останусь дома, и мне наняли учителя. С тех пор я редко покидал эти стены.