Рейчел убирает подушку с лица и смотрит на дочь из-под припухших век. От туши для ресниц на наволочке остается грязное пятно.

– Прости, дорогая, – произносит она прерывающимся голосом. Он напоминает Кирби о том, как дрожали губы Мелани Оттсен, когда та свалилась с веревочной лестницы и повредила несколько зубов. А еще он похож на треснувший стакан, из которого опасно пить.

– Нужно снять туфли!

– Да, родная, конечно, – вздыхает Рейчел, – не шуми.

Кончиками пальцев ей удается опустить ремешок своих черно-рыжих босоножек, и они со стуком падают на пол. Рейчел переворачивается на живот:

– Почеши мне спину, пожалуйста.

Кирби залезает на кровать и садится, скрестив ноги, рядом с Рейчел. Мамины волосы пахнут дымом. Она ведет пальчиком по ажурному рисунку кружева.

– Почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– Нет, плачешь.

Мама вздыхает:

– Просто опять пришли эти дни месяца.

– Ты всегда так говоришь, – дуется Кирби, а потом добавляет, как бы между прочим: – А у меня есть лошадка.

– У меня нет денег купить тебе лошадку, – сонно произносит Рейчел.

– Да нет, у меня уже есть, – сердится Кирби. – Она оранжевая, у нее коричневые глаза и золотые волосы, а на боках бабочки. И она какая-то… сонная.

Мама смотрит на нее через плечо, заподозрив неладное:

– Кирби! Ты ничего, часом, не украла?

– Нет! Это подарок. Мне она сразу даже не понравилась.

– Тогда ладно. – Мама проводит по глазам тыльной стороной ладони, от чего тушь размазывается, и ее лицо с черными пятнами глазниц напоминает грабителя.

– Можно я оставлю ее себе?

– Ну конечно. Ты можешь делать почти все, что хочешь. Особенно с подарками. Даже сломать или разбить на миллион маленьких кусочков.

«Как ту вазу в коридоре», – приходит Кирби в голову.

– Хорошо, – серьезно соглашается она. – Твои волосы как-то странно пахнут.

– Кто бы говорил! – Мамин смех как танцующие по комнате солнечные зайчики. – Ты сама голову давно мыла?

Больница милосердия своего названия не оправдывает.

– Вы будете платить? – спрашивает уставшая женщина через круглое окошко регистратуры. – Платники проходят в начало очереди.

– А сколько всего в очереди? – усмехается Харпер.

Женщина кивает головой в сторону приемного покоя. В помещении можно только стоять, но многие расположились на полу полусидя и полулежа от плохого самочувствия, усталости, а то и просто от скуки. Несколько человек вскидывают голову – у кого в глазах надежда, у кого ярость, у некоторых и то и другое. На остальных лицах читается такая же покорность и смирение, как в глазах крестьянских лошадей – из последних сил стоящих на ногах, с выпирающими кривыми ребрами, как борозды земли, которую они пытаются вспахать. Таких лошадей пристреливают.

Он достает из пальто мятую пятидолларовую банкноту, которую нашел в кармане вместе с английской булавкой, тремя монетками по десять центов, двумя по двадцать пять и ключом – не новым, потускневшим и от этого каким-то странно знакомым. Похоже, Харпер вообще привык к старью.

– Этого достаточно по вашим нормам милосердия, милочка? – протягивает он деньги в окошко.

– Да, вполне, – выдерживает его взгляд женщина, показывая, что поборов не стыдится, хотя само по себе действие говорит об обратном.

Она звонит в маленький колокольчик, и за ним приходит медсестра, постукивая по линолеуму широкими устойчивыми каблуками. На ее бейджике написано: «Э. Кэппел». Она хорошенькая в привычном смысле слова: румяная, с аккуратными локонами тщательно завитых блестящих каштановых волос под белой шапочкой. Вот только нос подкачал: слишком вздернутый, как пятачок. «Ну и хрюшечка», – мелькает у Харпера в голове.

– Идите за мной, – девушку явно раздражает само его существование. Наверняка уже причислила его к отбросам общества. Она поворачивается и идет быстрыми уверенными шагами, так что он едва поспевает за ней вприпрыжку. Каждый шаг отдается разрывающей болью в бедре, но он решительно настроен не отставать.

Они проходят мимо палат – каждая забита до предела; на некоторых койках лежат по двое, валетом. Вот он какой, организм человеческих страданий…

А здесь получше, чем в армейских госпиталях. Искалеченные люди на окровавленных носилках, среди вони от ожогов, гниющих ран, дерьма, блевотины и горячечного пота. А еще беспрестанный, непрекращающийся многоголосый стон.

Там был парень из Миссури с оторванной ногой. Он не замолкал ни на секунду, никто глаз не мог сомкнуть, и тогда Харпер пробрался к нему, будто бы успокоить. На самом деле он воткнул свой штык этому идиоту в бедро повыше обрубка и точным резким движением поддал его вверх, перерезав артерию. Именно так их учили на соломенных чучелах, когда шли армейские сборы. «Воткнуть и повернуть». Рана в живот – самый надежный способ моментально вывести врага из строя. Кроме того, это давало ощущение победы во плоти и очень нравилось Харперу: гораздо больше, чем использовать огнестрельное. Это ощущение делало войну личностно значимой и примиряло с ней.