— А вы, похоже, испугались, полковник?

— Нет, товарищ генерал, не испугался. Имел в виду просто военную целесообразность.— Сухаревич, густо покраснев, тоже сбросил плащ-палатку.— Приказывайте, товарищ генерал-лейтенант…

Было сделано все, что можно было сделать: выставлено охранение в лесу и по берегу — выше и ниже места переправы; вся группа разбита на взводы, взводы — на отделения, назначены командиры; эвакуировались в первую очередь раненые, а для остальных установлена строгая очередность — командиры взводов бросили жребий. В разгар этой работы в небе над Днепром затрещал немецкий двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф».

Встревоженный Сухаревич подошел к Карбышеву:

— Дмитрий Михайлович, вы сделали все возможное. И даже невозможное… Прошу с первым же готовым плотом вместе с ранеными — на ту сторону.

— А вы?

— Я на следующем. Я догоню вас.

— Тогда давайте-ка, пока не поздно, вязать свой плот…

Через пвлчаса, когда они наконец добрались до левого берега, на место переправы — тихий лесной уголок на Днепре километрах в пятнадцати от Могилева — налетело звено «юнкерсов». Заревели сирены, засвистели падающие бомбы.

На шоссе Орша — Могилев выехал поднятый по боевой тревоге усиленный отряд немецких пулеметчиков-мотоциклистов.

17

— Обидел я полковника Сухаревича,—вслух сказал Карбышев.— И теперь… не то чтоб раскаиваюсь, что не послушался его,— иначе я поступить не мог,— а сожалею, что бросил ему сгоряча несправедливое слово, очень сожалею… Вы не знавали во-

143

енного инженера полковника Петра Филипповича Сухаревича?— спросил Карбышев Верховского.

Верховский отрицательно покачал головой.

«Где ты, Петр Филиппович? — с внезапной тоской подумал Карбышев.— Прости, коль можешь…»

А Сухаревич еще тогда, на берегу Днепра, простил Карбышева: не о себе думал, да и своего любимого профессора понял правильно. Только никогда потом, очутившись в плену, старался не вспоминать о той роковой переправе. А после вообще никакой речи об обиде быть не могло, потому что 25 сентября 1944 года Петр Филиппович Сухаревич был повешен по приказу Гиммлера на маутхаузенской виселице, повешен и сожжен в ма-утхаузенском крематории, и пепел праха его развеял по австрийской земле осенний ветер.

…Новая партия мокрых голов появилась на лестнице. Затрусили мимо, постукивая колодками, согбенные фигуры. Тощие ноги, тощие, сложенные на груди руки, узенькие, острые плечи. И опять все в нижнем белье.

«Какая это по счету группа? — подумал Карбышев.— Третья или четвертая? Сколько осталось до нас?»

Чадил крематорий. Язык пламени был то оранжевым, то багровым, то ровно-желтым, то с чернинкой красным, угловатым, как в лампе, когда кончается керосин. В воздухе, пронизанном резким электрическим светом, летали мелкие снежинки. Сверху из темноты падали, кружась, белые звездочки. Шелестела и потрескивала над головой заряженная током проволока.

И было смертельно холодно.

— Сколько пропустили?— спросил Карбышев Николая Трофимовича.

— Как же так? — сказал Николай Трофимович.— Зачем это?

— Сколько пропустили? — спросил Карбышев Верховского.

— Пятая вернулась. Мы в восьмой. Мы последние. Примерно через полчаса…

Через полчаса он, Карбышев, разденется и по истертым ступеням сойдет в душевую. И наконец встанет под горячую струю воды. Сперва согреется. Как это хорошо — согреться! Просто согреться, когда тебе очень холодно. Сперва просто согреться…

На правом фланге послышалось легкое подвывание и постукивание деревяшек. Карбышев прикрыл глаза. Люди замерзали. Так вот какую казнь уготовили им в Маутхаузене! Что же делать?

Заявить протест? Кому?

Броситься с голыми руками на эсэсовцев и пожарников? За-

144

ставить их стрелять? Но, может быть, кто-то еще надеется выдержать эту пытку холодом и сумеет уцелеть?..

Что же должен делать он, Дмитрий Карбышев? Он, который столько прожил. Который столько видел. Который столько раз встречался со смертью в бою…

— Товарищ генерал!

…В чем состоит сейчас его нравственный долг, долг перед людьми и перед самим собой, перед своей совестью?

— Товарищ генерал!

…Перед этими людьми, солдатами, антифашистами, своими братьями?..

— Товарищ генерал!

Кто-то настойчиво теребил его за полу балахона. Карбышев обернулся.

— Слушаю вас.

Соседи расступились, и он увидел длинного, в очках фрапцу-за-профессора, с которым познакомился в Заксенхаузене накануне отъезда.

— Мсье генерал, это конец?