14

Когда погнали вниз следующую партию в пятьдесят человек, никаких сомнений больше не оставалось: эсэсовцы решили расправиться с их командой, но не сразу, не одновременно со всеми, а исподволь, так, чтобы соблюсти видимость обычной процедуры приема цугангов.

Карбышев раньше других разгадал эту хитрость эсэсовцев и только одного не мог взять в толк: почему их, дистрофиков, подвергают столь жестокой казни? Ведь по сравнению с ней даже смерть в газовой камере, наверно, легче, по крайней мере, быстрее. Что тут сыграло роль: пристрастие местных лагерных садистов к утонченным пыткам или приказ сверху, в котором было точно указано, каким способом предать вновь прибывших смерти?.. Такие приказы иногда поступали из Берлина — Карбышев слышал об этом,— но опять-таки невозможно было уразуметь, за какие провинности удостоился такого сверхлютого наказания транспорт заксенхаузенцев.

Можно ли что-то сделать, чтобы предотвратить это зверское убийство? Попытаться оказать сопротивление эсэсовцам, чтобы

1 Строиться!

133

заставить их хотя бы стрелять? Но па какое сопротивление способны полузамерзшие и вконец обессиленные дистрофики?.. Так что же намерен делать ты, старый солдат, большевик Дмитрий Карбышев? Смотреть, как живьем замораживают больных товарищей, и покорно ждать своей очереди?..

Он понял, что непременно должен найти ответ на этот вопрос. Кажется, вся его долгая жизнь была лишь подготовкой к тому, что он был обязан, чувствовал себя обязанным сделать сейчас… Но что сделать? Что?.. Ответа пока не находилось.

Ему опять стало очень холодно. Мелкий озноб возникал теперь почему-то в локтевом суставе, поднимался к плечам, а от них тонкими струйками шел к голове и по спине к ногам.

— Покурить бы,— попросил он Николая Трофимовича.

— А огонь?

— Поищи… Дай за огонь сигарету.

— Не убьют?

— Осторожнее. Так-то, товарищ Верховский,— сказал Карбышев, когда Николай Трофимович снова незаметно углубился в строй.

— Вам плохо? — спросил Верховский.

— Да, сердце… Я ведь, наверно, вам в отцы гожусь,— прибавил Карбышев, словно оправдываясь.— Вам сколько?

— Тридцать четыре.

— Женаты?

— Сын и дочка. Маленькие. Сыну сейчас шесть, дочке четыре… Между прочим, я почти сосед вам, Дмитрий Михайлович. Я на Зубовской жил… И дочь вашу Елену Дмитриевну знаю. Нас познакомили в парке Горького. Я в то время защищал дипломный проект, Елена Дмитриевна, если не ошибаюсь, готовилась в институт.

— Почему вы раньше об этом молчали? Как ваше имя-отчество?

— Петр Александрович.

— Почему вы, Петя, только сейчас сказали об этом?

— Хотел убедиться, что вы прежний… И вас я однажды видел. С Лялей. В том же году, по-моему. Вы были такие недовольные чем-то и такие… похожие друг на друга. Не надо об этом?

— Нет, почему же не надо? — преодолев спазм в горле, сказал Карбышев.— Наоборот… Очень надо. Но сперва расскажите

о себе. Вы после института уехали из Москвы?

— Я получил назначение на Урал, потом два года был в загранкомандировке…

— Я вас считал политработником или юристом.

134

— Я военный инженер, только очень редкой специальности. Был засекречен. Вам я первому признаюсь.

— Кто же остался в Москве?

— Все. Вся семья. Там же, на Зубовской… Не могу вспомнить лица дочери. Очень тяжело.

— У вас печень?

— Холецистит. В Средней Азии заболел. Так и не мог привыкнуть к той воде…

— А сын?

— А сын на маму похож. Его карточку отобрали у меня, когда попал в плен… До этого целый год с собой возил по всем фронтам.

— Понимаю… Скажите еще о моей дочери.

— Вам нехорошо, Дмитрий Михайлович?

— Ничего. Скажите о Ляле.

Но тут вынырнул Николай Трофимович со спрятанной в рукаве сигаретой.

— А не хуже вам, Дмитрий Михайлович, будет от курения? — спросил Верховский.

Карбышев, не отвечая, зажал сигарету в ладонях, сложенных домиком, и стал раздувать огонек, чтобы согреть руки.

— Как вы меня видели с Лялей? — спросил он.

— С какой Лялей? — спросил Николай Трофимович.

— Вы шли по Крымскому мосту. В фуражке. В петлицах поблескивали ромбы. Ляля — чуть позади, с сердитым лицом… То, что вы отец, я сразу догадался: очень уж похожи. У вас тоже было сердитое лицо… Вы были в сапогах, в галифе. А у Ляли… на плечи накинут военный плащ.

— Не помню,— сказал Карбышев.— Но что-то очень знакомое… Дальше.

— Ну и все, собственно. Ляля меня не заметила, я постеснялся ее окликнуть. Тем более при вас…

— Не помню,— грустно повторил Карбышев.— Был дождь, вероятно?

— Дождь. Теплый, летний. Над Москвой-рекой будто парок легкий стоял, знаете, как на реке, когда дождик…

— Хотите покурить? — спросил Карбышев.— А как вы попали в плен?

— Под Харьковом, в окружении. Технику взорвали, сами уйти не успели. Отбивались до последнего. У меня в обеих руках осколки… Мечтал застрелиться. До сих пор во сне вижу…