Шурка бегает вокруг загородки. Лизнер и командофюрер ждут, когда он выбьется из сил. Лицо Шурки, выпачканное кровью, начинает сереть. Огромный камень чудовищным горбом гнетет его. Сколько оборотов он уже совершил?

Кажется, сейчас все смотрят на него. Надламываясь от тяжести, он продолжает бегать, но с каждым кругом движения его становятся все более шаткими. Груз неумолимо давит его. Очевидно, наступают последние минуты…

Лизнер поднимает ржавый лом… Шурка, Шурка, берегись!..

— Костя, не останавливайся,— хрипит рядом со мной голос Виктора, и в эту секунду, поравнявшись с Лизнером, Шурка всем телом обрушивает на него свою ношу.

Лизнер, взмахнув руками, роняет лом и падает. Эсэсовец, отскакивая, цепляющимися пальцами ловит пистолет в твердой черной кобуре. Шурка, вобрав голову в плечи, хватает лом.

206

Лизнер снизу кидается на него. Раздается лязг железа, звериный визг Лизнера — и выстрел.

Мелодично звенит лагерный колокол. Несколько минут не дожил Шурка до своего спасения: видно, не хватило и его сил. Я смотрю на его бездыханное тело у колючей проволоки и молча поднимаюсь с друзьями к пожелтевшйм каштанам.

Вечером — была суббота — Виктор говорит мне и Олегу:

— Если паче чаяния придется погибать здесь, давайте умрем, как Шурка. Пусть зацепят даже одного из нас… будем бить все вместе и, может быть, тоже хоть одного гада, да пристукнем.

Мы обмениваемся крепким рукопожатием, глядя на плотную сетку дождя за окном.

В воскресенье мы целый день мокнем во дворе. Олег кл’янет гнилую австрийскую осень. Виктор погружен в свои размышления.

Под вечер, не выдержав, я предлагаю:

— Давайте сегодня. Черт с ней, с воздушной тревогой, ее, может, не будет до следующего лета.

Олег быстро поворачивается к Виктору. Олег, я чувствую, согласен. Виктор безмолвствует.

— Мы можем пролезть под проволоку сразу после отбоя, когда меняются посты,— говорю я.— Пока часовой поднимается на вышку, мы успеем проскочить. Дождь смоет наши следы. Я однажды пробовал так.

Виктор глухо произносит:

— Это все равно, что пойти в уборную и повеситься.

Я протестую, Олег поддерживает меня, но Виктор неумолим:

— Это же самоубийство, поймите вы… У нас еще есть возможность прежде укокошить какого-нибудь охранника, автоматчика, например, внизу и потом дорого продать свою жизнь… Чудики! Зачем дешевить?

Виктор, как всегда, логичен. Мы с Олегом молчим.

После вечерней поверки, покончив с ужином, плетусь по привычке к воротам. Неожиданно является Васек, и не один: в проулке, поглядывая на меня, стоит сутуловатый остроглазый человек с чахоточным лицом. Передавая мне котелок, Васек шепчет:

— С тобой будет говорить друг Антона. Он сейчас войдет во двор, далеко не отходи.

Я отдаю котелок Олегу и жду. Чахоточный человек, что-то сказав торвертеру по-немецки, поднимается по ступеням и шагает двором к бараку. Минут через десять он возвращается, отыскивает глазами меня и отходит к стене семнадцатого блока.

207

От наших окон нас отгораживает толпа. Мы присаживаемся на низкий каменный бортик, опоясывающий цветник перед бараком.

— Меня зовут Валентин,— говорит он негромко, подавая мне руку.— Я бывший сослуживец и старый товарищ Антона. Для ваших знакомых, в случае вопросов, я тоже ваш земляк. Условились?

Киваю утвердительно головой.

— Антон просил меня встретиться с вами. Давайте побеседуем, но с уговором: то, что я скажу, никому не передавать. Ясно?

— Да.

Валентин продолжает:

— Я знаю, что вы честный советский человек, комсомолец. Поэтому говорю прямо: выбросьте из головы всякие мысли о побеге. Молчите и слушайте. Бежать вы, конечно, смогли бы. Возможно, хотя и маловероятно, вам удалось бы скрыться. Но за ваш побег были бы расстреляны все товарищи, оставшиеся в шлафзале,— сейчас здесь такой порядок. Молчите, пожалуйста. Значит, вы просто не имеете права бежать, морального, понимаете? Если вы только не шкурники, должны понять… А шкурников щадить нечего, нашлись бы люди, которые бы вам помешали… Теперь второе — это можете передать товарищам — с первого октября все уцелевшие из штрафной команды будут переведены на работу в каменоломню, массовых убийств там нет. Вам лично и вашим друзьям советую обратиться к врачу — с первого числа вы сможете посещать амбулаторию,— обратитесь к старику чеху, врачу, он отправит вас в лагерный лазарет, там можно отдохнуть… И третье. Понимаю и разделяю ваши чувства— бесцельно гибнуть вдвойне неприятно. Подумайте, когда будете в лазарете, обо всем, что увидели и узнали за два месяца в Брукхаузене, и, в частности, о том, так ли уж бессмысленно было то, чем вы занимались, когда работали торвертером. Может быть, на эту тему с вами еще побеседуют в лазарете.

Валентин пристально смотрит на меня глубоко запавшими острыми глазами и очень крепко пожимает мне руку.

— До свидания, и мужайтесь. Мужайтесь.

Он встает и, не оглядываясь, быстро уходит, сутуловатый, худощавый, легкий.

После отбоя я рассказываю обо всем друзьям. Виктор говорит:

— Не верится.

— Кто знает,— замечает Олег.

Я молчу. На меня впервые находит отчаяние. Подготовка к побегу, даже сама мысль о нем давали надежду и силы бороться. А теперь?.. Правда или неправда то, что говорил Валентин