Как бы по негласному, но само собой разумеющемуся уговору старшая дочка освобождена от хозяйственных забот: «чай готовить» - Ольгино дело; зато - нищим подавать или «молитвой услаждать // Тоску волнуемой души» - Танино.

Вообще своенравие, мятежное воображение, задумчивость Татьяны, все ее странности, если и не понимаются в семье («никто меня не понимает»), то вполне уважаются. Про нее нельзя сказать, как про Ольгу: «всегда послушна»; но ни о каком насилии над ней не может быть речи, даже в таком важном деле, как замужество. Трое женихов наотрез отвергаются ею: Буянов, Иван Петушков и гусар Пыхтин! За князя выходит она тоже не по приказу: «меня с слезами заклинаний // Молила мать: для бедной Тани // Все были жребии равны...» (Выделено мною.
–  Я. С.) Свою судьбу в конечном счете решила она сама.

В письме к Онегину есть одна фраза, идущая как будто вразрез с излагаемой точкой зрения: «Но так и быть! // Судьбу мою // Отныне я тебе вручаю, // Перед тобою слезы лью, // Твоей защиты умоляю...» (Выделено мною.
–  Я. С.) Возникает естественный вопрос: от кого просит Татьяна защиты? Не от родных ли? В. Сиповский замечает, что понять это место до конца невозможно, если не взять во внимание письмо Юлии к учителю Сен-Пре (Руссо. «Новая Элоиза»), Там есть такая фраза: «Tu dois etre mon unique defenseur contretoi». В буквальном переводе: «Ты должен быть моим единственным защитником против тебя». (Выделено мною.
–  Я. С.) Видимо, Татьяна по памяти неточно процитировала свою любимую героиню...

Понятно, что просьба о защите не объясняется одним только заимствованием. Фраза, взятая из письма Юлии, передает лишь часть мысли, заключенной в словах Татьяны. Здесь страх и перед своей любовью к Онегину, и перед одиночеством:

Вообрази, я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Конечно, никто не понимает! И мудрено понять: «этой страсти и случайно // Еще никто не открывал... // Татьяна изнывала тайно». Для ее характера исключена возможность «сердечного признания» кому бы то ни было, кроме Евгения. Тем более, что все равно никто бы не понял глубины ее страсти, подкрепленной влиянием сентиментальных романов: никто из роднйх не обладает ни знанием романов, ни способностью чувствовать так глубоко. Татьяна одинока потому, что она такая, как она есть. И можно сказать, что она просит у Онегина защиты от себя самой, а не от окружающих...

Меньше всего можно упрекнуть Татьяну в каком-нибудь оттенке высокомерия или в отсутствии любви к своим домашним. Чувство родства свойственно ей, независимо от того, что она «ласкаться не умела». С Ольгой они не только по-родственному похожи, но и дружны. Припомним сцену отъезда младшей сестры с мужем-уланом в полк (глава VII, строфа XII).

...Слезами горько обливаясь,

Старушка, с дочерью прощаясь,

Казалось, чуть жива была,

Но Таня плакать не могла;

Лишь смертной бледностью покрылось

Ее печальное лицо.

Когда все вышли на крыльцо,

И все, прощаясь, суетилось

Вокруг кареты молодых,

Татьяна проводила их.

XIII

И долго, будто сквозь тумана,

Она глядела им вослед...

И вот одна, одна Татьяна!

Увы! подруга стольких лет,

Ее голубка молодая.

Ее наперсница родная,

Судьбою вдаль занесена,

С ней навсегда разлучена...

Эти строки - особенно подчеркнутые нами - почему-то слабо фиксируются читательским вниманием и не акцентируются исследователями; очевидно, потому, что в сознании перевешивают черты не сближающие, а разделяющие сестер. Между тем слова «подруга», «голубка молодая», «наперсница родная» говорят сами за себя и недвусмысленно выражают точку зрения автора, который любит скорее не договорить, чем сказать лишнее. Разумеется, Танина откровенность с сестрой не простирается до того, чтобы доверить ей тайну своей любви. Что касается матери, то Таня выражает свое горе иначе («плакать не могла»), но горе у них - одно.

Еще раньше, в той же VII главе, при описании смиренной урны Ленского читаем:

...Бывало, в поздние досуги

Сюда ходили две подруги

И на могиле при луне,

Обнявшись, плакали оне...

Здесь сестры одинаково плачут над общим горем...

Но не только в такие переломные минуты (смерть Ленского, разлука) проявляется душевная близость Тани с членами ее семьи. Может быть, еще примечательнее, что Пушкин, с самого начала подчеркивая исключительность Татьяны, никак не выделяет ее из общего покойного течения патриархальной семейной жизни. Они все вместе «хранили в жизни мирной // Привычки милой старины». «Служанки со всего двора // Про барышень своих гадали», совершенно не задумываясь над тем, что они такие разные. И одинаково сулили им «мужьев военных», что, между прочим, одинаково оправдалось... В начале письма к Онегину по-детски простодушно проступает само собою разумеющееся единение Тани со своими близкими: «А мы... ничем мы не блестим, // Хоть вам и рады простодушно»: «Зачем вы посетили нас». (Выделено мною.
–  Я. С.) Есть еще одно место, в котором повседневно бытовая родственность сестер обнаруживается между строк так явственно, что на нем нельзя не остановиться. Татьяна пробуждается после вещего сна и

...Дверь отворилась. Ольга к ней,

Авроры северной алей

И легче ласточки, влетает;

«Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,

Кого ты видела во сне?»

Но та, сестры не замечая,

В постеле с книгою лежит,

За листом лист перебирая,

И ничего не говорит...

В этом влетании Ольги без стука, в том, как Таня не замечает ни влетания, ни самой сестры, в том, что можно не от- ветить на вопрос и никакой обиды со стороны вопрошающего не последует, - все это погружает в атмосферу привычного общения двух родственно-близких девушек.