Посвящается вам
вернуться

Окуджава Булат Шалвович
Шрифт:

Душевный разговор с сыном

Мой сын, твой отец — лежебока и плут из самых на этом веку. Ему не знакомы ни молот, ни плуг, я в этом поклясться могу. Когда на земле бушевала война и были убийства в цене, он раной одной откупился сполна от смерти на этой войне. Когда погорельцы брели на восток и участь была их горька, он в теплом окопе пристроиться смог на сытную должность стрелка. Не словом трибуна, не тяжкой киркой на благо родимой страны — он все норовит заработать строкой тебе и себе на штаны. И все же, и все же не будь с ним суров (не знаю и сам, почему), поздравь его с тем, что он жив и здоров, хоть нет оправданья ему. Он, может, и рад бы достойней прожить (далече его занесло), но можно рубаху и паспорт сменить, да поздно менять ремесло.

1974

Песенка

Совесть, благородство и достоинство — вот оно, святое наше воинство. Протяни ему свою ладонь, за него не страшно и в огонь. Лик его высок и удивителен. Посвяти ему свой краткий век. Может, и не станешь победителем, но зато умрешь как человек.

Работа

Жест. Быстрый взгляд. Движение души. На кончике ресницы — влага. Отточены карандаши, и приготовлена бумага. Она бела, прохладна и гладка. Друзья примолкли сиротливо. А перспектива так сладка в зеленом поле объектива. Определяю день и час, события изобретаю, как ворон, вытаращив глаз, над жертвою очередной витаю. Нелепо скрючена рука, искажены черты и поза… Но перспектива как сладка! Какая вызревает проза! Уж целый лист почти совсем готов, и вдруг как будто прозреваю: как нищ и беден мой улов, не те цветы ищу я и срываю. И жар ловлю не от того огня, и лгу по мелочам природе… Что стоит помолиться за меня? Да нынче вам не до молитвы вроде. И вновь: Я. Злость. И трепет у виска. И пот… Какой квартет отличный! А перспектива так близка, и сроки жизни безграничны.

«В день рождения подарок преподнес я сам себе…»

* * *

В день рождения подарок преподнес я сам себе. Сын потом возьмет, озвучит и сыграет на трубе. Сочинилось как-то так, само собою что-то среднее меж песней и судьбою. Я сижу перед камином, нарисованным в углу, старый пудель растянулся под ногами на полу. Пусть труба, сынок, мелодию сыграет… Что из сердца вышло — быстро не сгорает. Мы плывем ночной Москвою между небом и землей. Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой. Лишь бы только в суете не доигрался… Или зря нам этот век, сынок, достался? Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи, пусть ее подхватят следом и другие трубачи. Нам не стоит этой темени бояться, но счастливыми не будем притворяться.

«У Спаса на кружке забыто наше детство…»

* * *

У Спаса на кружке забыто наше детство. Что видится теперь в раскрытое окно? Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться, все больше мест в Москве, где пусто и темно. Мечтали зло унять и новый мир построить, построить новый мир, иную жизнь начать. Все меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить, все больше мест в Москве, где есть о чем молчать. Куда-то все спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на «вы»… Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы.

«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»

* * *

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса… А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа. Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью. Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль… А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков, хотя б одного, и не будет отныне… А жаль. Я кланяюсь низко познания морю безбрежному, разумный свой век, многоопытный век свой любя… А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему и мы до сих пор все холопами числим себя. Победы свои мы ковали не зря и вынашивали, мы все обрели: и надежную пристань, и свет… А все-таки жаль — иногда над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед. Москва, ты не веришь слезам — это время проверило. Железное мужество, сила и стойкость во всем… Но если бы ты в наши слезы однажды поверила, ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом. Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу. И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается… Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

1964

Краткая автобиография

Не укрыть, не утаить, а напротив, пусть несмело, тайну сердца, тайну жизни вам доверить я хотел, откровенный свой рассказ прерывая то и дело, ночь пока не отгорела, дождь пока не отшумел. Но за этот подвиг мой без притворства и коварства и за это вдохновенье без расчета и вранья слишком горькая на вкус, как напрасное лекарство, эта поздняя надежда отказалась от меня. И осталось, как всегда, непрочитанное что-то в белой книге ожиданий, в черной книге праздных дел… Тонких листьев октября позолота. Жить охота, жизнь пока не облетела, свет пока не отгорел.

Мой отец

Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив, и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась. Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив, а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась. Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко. Все те же леса, водопады, дороги и запах акации острый. А кто-то ж кричал «Не убий!» одинокий… И в это поверить легко, но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры. И время отца моего молодого печальный развеяло прах, и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться рыдая. А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все в небесах. И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая. В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля, и пламя, и плеть, но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно. И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь. И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!