Шрифт:
«Как наш двор ни обижали — он в классической поре…»
* * *
Как наш двор ни обижали — он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен. Там Володя во дворе, его струны в серебре, его пальцы золотые, голос его нужен. Как с гитарой ни боролись — распалялся струнный звон. Как вино стихов ни портили — все крепче становилось. Кто сначала вышел вон, кто потом украл вагон — все теперь перемешалось, все объединилось. Может, кто и ныне снова хрипоте его не рад, может, кто намеревается подлить в стихи елея… Ведь и песни не горят, они в воздухе парят, чем им делают больнее — тем они сильнее. Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей не лей, но запомним хорошенечко и повод, и причину… Ведь мы воспели королей от Таганки до Филей, пусть они теперь поэту воздают по чину.«Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?..»
Ю. Киму
* * *
Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик? Едва твой гимн пространства огласит, прислушаться — он от скорбей излечит, а вслушаться — из мертвых воскресит. Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер? Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко, в сопровожденье хора, так звонко исповедуешься ты? Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь. Авось твой труд упорный потомки не оценят свысока. Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда, взлетев до хрипа, он неба достигает своего.«Под Мамонтовкой жгут костры…»
* * *
Под Мамонтовкой жгут костры бродяги иль студенты… Ах, годы детства так пестры, как кадры киноленты! Еще не найдена стезя меж адом и меж раем, и все пока в живых друзья, и мы в войну играем. Еще придет пора разлук и жажда побороться. Еще все выпадет из рук — лишь мелочь подберется. Но это все потом, потом, когда-нибудь, быть может. И нету сведений о том, что Время нам предложит. Еще придет тот главный час с двенадцатым ударом, когда добром помянут нас и проклянут задаром. Еще повеет главный час разлукой ледяною, когда останутся у нас лишь крылья за спиною.«Я выдумал музу Иронии…»
* * *
Я выдумал музу Иронии для этой суровой земли. Я дал ей владенья огромные: пари, усмехайся, шали. Зевеса надменные дочери, ценя первородство свое, каких бы там умниц ни корчили — не стоят гроша без нее.«Шарманка старая крутилась…»
* * *
Шарманка старая крутилась, катилось жизни колесо. Я пил вино за вашу милость и за минувшее за все. За то, что в прошлом не случилось на бранном поле помереть, а что разбилось — то разбилось, зачем осколками звенеть? Шарманщик был в пальто потертом, он где-то в музыке витал. Моим ладоням, к вам простертым, значенья он не придавал. Я вас любил, но клялся прошлым, а он шарманку обнимал, моим словам, земным и пошлым, с тоской рассеянной внимал. Текла та песня как дорога, последних лет не торопя. Все звуки были в ней от бога — ни жалкой нотки от себя. Но падали слова убого, живую музыку губя: там было лишь одно от бога, все остальное — от себя.Державин
«Приносит письма письмоносец…»
М. Козакову
* * *
Приносит письма письмоносец о том, что Пушкин — рогоносец. Случилось это в девятнадцатом столетье. Да, в девятнадцатом столетье влетели в окна письма эти, и наши предки в них купались, словно дети. Еще далече до дуэли. В догадках ближние дурели. Все созревало, как нарыв на теле… Словом, еще последний час не пробил, но скорбным был арапский профиль, как будто создан был художником Лунёвым. Я знаю предков по картинкам, но их пристрастье к поединкам — не просто жажда проучить и отличиться, но в кажущейся жажде мести преобладало чувство чести, чему с пеленок пофартило им учиться. Загадочным то время было: в понятье чести что входило? Убить соперника и распрямиться сладко? Но если дуло грудь искало, ведь не убийство их ласкало… И это все для нас еще одна загадка. И прежде чем решать вопросы про сплетни, козни и доносы и расковыривать причины тайной мести, давайте-ка отложим это и углубимся в дух поэта, поразмышляем о достоинстве и чести.«Читаю мемуары разных лиц…»
* * *
Читаю мемуары разных лиц. Сопоставляю прошлого картины, что удается мне не без труда. Из вороха распавшихся страниц соорудить пытаюсь мир единый, а из тряпья одежки обветшалой — блистательный ваш облик, господа. Из полусгнивших кружев паутины — вдруг аромат антоновки лежалой, какие-то деревни, города, а в них — разлуки, встречи, имянины, родная речь и свадеб поезда; сражения, сомнения, проклятья, и кринолины, и крестьянок платья… Как медуница перед розой алой — фигуры ваших женщин, господа… И не хватает мелочи, пожалуй, чтоб слиться с этим миром навсегда.