Работая ночью, мы начиняли порохом башню, вытаскивая из стен камни и зарывая порох в дыры стен, толщина которых достигала пятнадцати футов. Порох закладывали в большом количестве за один раз сразу в нескольких местах. Такими зарядами можно было бы взорвать лондонский Тауэр. Когда наступила тринадцатая ночь, мы принялись за установку громоотвода: его нижний конец был опущен в один из зарядов, а остальные заряды соединили с ним проводами. Со дня моего объявления все избегали приближаться к башне и обходили ее, но все же утром четырнадцатого дня я счел нужным объявить через герольдов, чтобы все держались в стороне от башни, по крайней мере, на четверть мили. Затем я добавил, что совершу чудо в ближайшие сутки, о котором будет сообщено отдельно: если это будет днем, тогда на башнях замка вывесят флаги, если ночью – там же будут зажжены факелы.

Последнее время грозы случались часто, и я полагал, что моя затея удастся; но я не мог откладывать свое чудо в долгий ящик – разве что отсрочить на день или на два, отговариваясь государственными делами, – но дальнейшая отсрочка была невозможна.

Настало чудное солнечное утро – первый день за три недели, когда небо было совершенно безоблачно. Я никуда не выходил, дожидаясь непогоды. Кларенс время от времени забегал ко мне и рассказывал, что новые толпы народа в ожидании чуда стекаются со всех сторон, насколько это можно видеть с зубчатых стен замка. Наконец начало смеркаться, подул ветер, стал усиливаться и нагнал тучу, которая, темнея, все увеличивалась и увеличивалась. Наступала ночь; я приказал зажечь на башнях факелы, освободить Мерлина и привести его ко мне. Четверть часа спустя я поднялся на балкон и нашел там короля и весь двор – все смотрели на башню Мерлина. Между тем стало так темно, что вдали почти ничего нельзя было разглядеть; этот город, людские толпы, эти башни над нами, частью находящиеся в полном мраке, частью освещенные красным пламенем больших факелов, представляли великолепную, живописную картину. Мерлин явился в дурном расположении духа, и я ему сказал:

– Ты хотел сжечь меня живьем в то время, как я не причинил тебе ни малейшего зла, а потом ты хотел нанести оскорбление моей профессиональной репутации. Теперь же я низведу с неба огонь на твою башню и разрушу ее. Но ради справедливости я предлагаю: если ты можешь уничтожить мои чары и отвести от башни огонь, то я предоставляю тебе полную свободу, возьмись за свой жезл, теперь твоя очередь продемонстрировать свое могущество.

– Хорошо, прекрасный сэр, я рассею твои чары, не сомневайся в этом!

Он обвел жезлом воображаемый круг на каменных плитах крыши и сжег в нем щепотку порошка, отчего появилось густое облачко ароматического дыма; это всех обеспокоило, и все отшатнулись назад, испуганно крестясь. Затем он стал размахивать руками и производить разные движения очень медленно, точно в экстазе, потом вдруг руки его быстро завертелись наподобие крыльев ветряной мельницы. В это время разразилась гроза; подул сильный ветер, раздувавший пламя факелов, стал накрапывать дождь, в непроглядной тьме сверкнула молния. Мой громоотвод должен был скоро подействовать. Наступило время выступить на сцену мне. И я сказал Мерлину:

– У тебя было достаточно времени. Я дал тебе полную возможность колдовать и не вмешивался в твои действия. Всем стало ясно, что твоя магия очень слаба. Теперь начну я.

Я три раза взмахнул руками, и раздался страшный грохот, будто произошло извержение вулкана, и старая башня сначала точно подпрыгнула к небу и развалилась, затем появился настоящий огненный фонтан, превративший ночь в день и озаривший тысячи человеческих существ, поп'aдавших на землю от ужаса. Потом рассказывали, что на этом месте известка и камни падали целую неделю. Таковы были слухи, возможно преувеличенные.

Это было настоящее чудо. Оно произвело на всех огромное впечатление. Паломничество тут же прекратилось. Когда стало светло, на грязи были видны многочисленные следы, которые все вели в сторону от этого места. Наверное, если бы я сообщил, что совершу новое чудо, мне никакими силами не удалось бы больше собрать любопытных. Мерлин же полностью утратил свой авторитет; король приказал задержать его жалованье и хотел было вовсе изгнать его из страны, но вмешался я, сказав, что он может быть полезен для разных мелочей, а если у него что-то не получится, я ему помогу. От его башни не осталось камня на камне; но я приказал построить новую башню для Мерлина, а ему посоветовал сдавать ее жильцам; но маг был слишком горд для этого. Что же касается признательности, то он никогда не сказал мне «спасибо». Правда, его судьба стала незавидна, и потому трудно ожидать благодарности и доброты от человека, которого отодвинули на задний план.

Добиться авторитета и власти очень трудно; но заставить других признавать твой авторитет и знать, что твоей властью довольны, еще труднее. Эпизод с башней укрепил еще больше мое могущество и сделал его неуязвимым. Не было никого в государстве, кому бы заблагорассудилось вмешиваться в мои дела. Все, кто завидовал и не доверял мне, сразу смирились.

Что же касается меня, то я быстро приспособился и к своему положению, и к обстоятельствам. Первое время, просыпаясь утром, думал про себя, улыбаясь, что за странный «сон» я видел; мне казалось, что вот-вот раздастся заводской гудок и я отправлюсь на службу; но мало-помалу я окончательно свыкся с тем, что живу в шестом столетии при дворе короля Артура, а не в больнице для сумасшедших. Я чувствовал себя совсем как дома в этом столетии и уже не променял бы его на двадцатое. Ведь какие возможности открываются перед умным, деятельным человеком для продвижения и роста! Мне предоставлялось теперь широкое поле деятельности, и у меня не было ни соперников, ни конкурентов; не нашлось ни одного человека, который в сравнении со мной не был бы младенцем по знаниям и способностям. А что бы я делал в двадцатом столетии? В лучшем случае возглавлял бы какую-нибудь фабрику, вот и все; а на любой улице без труда можно было бы отыскать более достойных людей, чем я.

Но что за скачок я сделал! Я никак не мог забыть о своем успехе и постоянно думал об этом. Никому еще не удавалось достигнуть того, чего достиг я; разве история Иосифа [2] несколько напоминает мою; но заметьте, только напоминает, но не может с ней сравниться. Замечательные финансовые способности Иосифа были оценены только фараоном, тогда как общественное мнение долго не могло примириться с его возвышением; а я между тем завоевал себе всеобщее расположение тем, что пощадил солнце, этим и завоевал популярность и всеобщую любовь.