На углу 13 линии и Среднего, залитая маслянисто-желтым светом фонаря, стояла молоденькая девушка. В полупрозрачной блузке и коротенькой юбке, она походила на мотылька, увязшего в липких волнах электричества, и лишь густо накрашенные губы выдавали земную природу нежного создания. Заметив внимание постороннего мужчины, мотылек крикнул куда-то в темноту грубоватым голосом: «Слышь! Мужик тут какой-то пялится…» Рядом с мотыльком возник высокий парень с длинными, узловатыми руками: «Что, дядь, на молоденьких потянуло?» и демонстративно заграбастав мотылька под мышку, впился в ее рот с такой жадностью и силой, что мотылек еле пискнул, но похоже, несдержанная брутальность только льстила юному созданию. 

Алексей свернул на Средний: «На молоденьких…. Ну да, солиден, брат, бородат, 32 года как-никак (значит, Марине около 22). Тридцать три – не простая дата в жизни человека, есть в ней что-то судьбоносное и окончательное, верней, подводящее к окончательному… Да, ребятки, вам резвиться и резвиться. А мне…» – а что ему? Успел жениться, развестись, решить, что семейная жизнь не для него. Больших разочарований она не принесла, но и открытий тоже. Конечно, воспоминание о вдохновенном стриптизе Татьяны запало глубоко в память и до сих пор тешило его самолюбие, но еще более Алексей был признателен ей за развод. Все прошло тихо и даже обыденно. Правда, им к тому времени и жить-то под одной крышей странно было. Алексей, как ушел с завода (тогда все лучшей доли искали, а у него образование, опыт, обаяние, удачливость), так или по клиентам ездил, или у себя (у родителей) задерживался, – с приборами работал: прозванивал, прослушивал. Он же из своей комнаты настоящую лабораторию устроил, – вся аппаратура под рукой. До ночи засидится, – что к Татьяне ехать? Романтическое содержание тоже не страдало: ничего конкретного, наоборот, – разнообразием и наслаждался. У Татьяны со временем тоже пыл поулегся, сама порой не понимала, на что ей это замужество. Детей у них не случилось, и смысла жить вместе – тоже. Зато развод обещал обогатить жизнь обоих. Ему – вернуть прежнюю свободу, ей, в новом статусе хлебнувшей горя и натерпевшейся от «этих», – открыть просторы для новых целей. Так, естественно, без драм и скандалов, и разошлись. Татьяна с головой в политику ушла. Он на радостях дорогущими B&W колонками обзавелся, положив начало стереосистеме своей мечты. Можно сказать, заложил храм служения физике и музыке (символично для его возраста!). 

…Чем ближе к метро, тем многолюднее становился Васильевский, и народ все больше нетрезвый попадался, зато бесшабашный и взбудораженный: одни обнимаются, целуются, другие ругаются и носы морщат: бесстыдство какое! Алексей любил, чтобы чувства открытыми и захватывающими были: «Целоваться на улице не прилично, а жить вместе, не любя, изнывая от скуки – это как? Стыдливость и нравственность – хорошо, а когда девчонки, ханжеством изуродованные, таблетки горстями глотают, – тоже хорошо? Не боялись бы любить, – глядишь, и счастья на земле больше бы было». А вот блюстители нравственности его смущали. Конечно, ничего против любви, чистоты, верности и других добродетелей, он не имел. Когда чистота идет изнутри, легко, сердечно – это здорово, и спорить нечего! Вон отец с матерью, сколько лет живут, друг на друга не надышатся, влюбленными глазами смотрят, – и ведь никого не осуждают, не поучают. Поучают другие, с хмурыми выражениями лиц, подозрительные и злобные. А кому они нужны со своими учениями, кому интересны? Спешащие навстречу, обнимающиеся, целующиеся, шепчущиеся, опьяненные белой ночью и сладкими предчувствиями, – те интересны, друг другу интересны, поэтам, художникам, небу, жизни вообще, через них природа любить учит, через них счастье утверждается, и счастье это – в связующем: в любви, в сердечном увлечении, в симпатии. Счастья «в одни руки» не бывает. 

Встреча третья. Глава 14. Понедельник  

С недавнего времени вся жизнь Марины определялась двумя понятиями «нужное» (то, без чего никак не прожить) и «неотъемлемое» (то, что невозможно отнять). Эти понятия пронизывали все пласты ее жизни: душевный, духовный, материальный. Страшненькая берлога на Васильевском с томиками Пушкина на подоконнике была ее в той же мере, что и сон, уклонивший ее от смерти, и плохо понятная любовь к вневременному, лишенному притоков свежей информации, домашнему покою, вне сравнений, амбиций и спешки, просто ради жизни. Все «ненужное» и «отъемлемое» пылилось в закоулках сознания чужой биографией, никакого отношения к ней не имеющей. Там же оказался бы Алексей, если б усталость не затмила Марине рассудок, за что она отругала себя, засыпая, после встречи с ним. Отругала и забыла. 

В понедельник, проснувшись от утреннего звонка в дверь – «Соседка, что ли?», – Марина смутилась, увидев на пороге квартиры сияющего Алексея. 

– Идем? – глядя на заспанную, в безобразно мешковатом халате Марину, улыбался он. 

– Куда? – с трудом просыпалась Марина. Как она мечтала отоспаться! Взять и полдня продрыхнуть! 

– Кофе пить! Если пригласишь… Кофе у меня с собой. Хороший. С тебя – кипяток. 

Марина кивнула, жестом пригласила пройти на кухню, посадила следить за чайником, а сама, слетав в комнату, скрылась в ванной. 

Алексей оглядывал обшарпанные, в струпьях старой краски и плесени, стены, потрескавшееся, клееное–переклеенное газетной лентой, оконное стекло, «люстру» из проволоки, – как тут жить? Он не боялся бедности, где только не приводилось ему наслаждаться любовью, а смутная осторожность подсказывала, как держаться подальше от «рутинных» тем… Натура тонкая, чувствительная, он легко ограничивался тем, что отвечало его представлениям о прекрасном. Но Марина?! Что втянуло ее в эту бездну? Сломалась? Сломали? 

Едва чайник закипел, появилась Марина, улыбающаяся, бодрая, свежая, в не по размеру большой футболке и слишком плотных для лета и неудобных для дома джинсах: 

– Доброе утро, – и выключив чайник, расставила чашки, – сахара, извини, нет. 

– Доброе, Мариш, очень доброе! Дальше я сам, – отстранил он Марину, и с чувством приступил к приготовлению кофе, возвращаясь к душевному равновесию и отвлекаясь от неприятного. 

Марина взирала на его шаманство с почтением, и совершенно бестрепетно, по-дружески, будто ничего волнительного меж ними никогда не было, – работали на одном заводе и только, вот-вот в воспоминания ударятся. Но ни с воспоминаниями, ни с разговором не складывалось. Марина не знала, о чем спрашивать. Алексей не знал, о чем говорить, да еще бедность эта раздражала… 

– Мариш, может, погуляем? На улице – солнце, знаешь какое! Впору загорать, а ты здесь торчишь, – не мог же он прямо сказать, что сил его нету эту разруху видеть. 

– Я тебя домой не звала, на улице встретиться договаривались… – невозмутимо ответила она, но кивнула. Кто бы спорил, эта квартира не лучшее место для уютных посиделок. – Ладно. Допиваем и выходим. 

…На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы перемежались с персонажами в «домашнем», мятом и неряшливом: в майках-алкоголичках, халатах, тапочках…