Шрифт:
Марина выслушав, едва заметно улыбнулась, ласково погладила его челку, щетинистую щеку, и, скользнув взглядом по его губам, вылетела из купе, чуть ни бегом понеслась по перрону, то ли в метро, то ли на остановку, – лишь бы подальше от Алексея, от путаницы снов и пробуждений.
Встреча вторая. Глава 11. Рутина
Судьба судьбой, а рутину в сторону не отложишь, – ей ежедневная пища нужна: время, силы, задачи, и лучше, чтобы все катилось ровно, без сбоев. Однообразие скучновато, но экономит… – да кто его знает, что оно там экономит! Алексей старался жить привычно, обыденно, как всегда, но душа была не на месте. Марина снова пропала. Как приехали из Энска, так и не виделись. Он придумывал себе дела в ее отделе, высматривал высокую фигурку на просторах заводской территории, поджидал в проходной, у аллейки, у входа в институт. Тщетно.
Ходили слухи, что она уволилась, тихо, быстро, чуть ли ни тайком. Почему, – точно никто не знал, говорили «по семейным обстоятельствам».
Оставалось только гадать, зачем была эта встреча: что он должен был понять, почувствовать, и сбылось ли предначертание. Порой казалось, что все случилось, а он не понял, в чем это «все». Порой разгоралась надежда, что ничего еще не произошло, а значит, они снова встретятся. Когда-нибудь. А пока… Пока он слушал пошловатые анекдоты жены, восхищался благородностью и смелостью ищущих женских натур, мучаясь от аллергии на косметику, или засиживался допоздна в дебрях металлических шкафов.
Часть третья. Встреча третья
Встреча третья. Глава 12. Васильевский остров
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я приду умирать»,
– то-то, что умирать. Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не каждому эти пророчества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбылось: жить ей, действительно, не хотелось.
И дело было не в коммуналке (к которой не сразу привыкнешь после отдельной квартиры), не во мраке и сырости нового жилища (с окнами во двор-колодец, вернее, на помойку и чужие окна), не в смраде запустения и всеразъедающей безбытности (из черного бугристого потолка угрожающе торчали крючья арматурин и клочья проводов, по периметру зияли обглоданные сквозняками щели, а стены бетонным распадом сползали на почерневший, искореженный влажностью, холодом и плесенью деревянный пол) и даже не в обрушившейся вдруг нищете.
Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в дочерних чувствах, как ни укреплялась в надежде, что Варвара Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность этой близости, – об одном забыла: Варвара Владимировна, как любой другой человек, и путь, и попутчиков сама выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от цивилизации, в особняке-имении: вот беседка, зеленью увитая, вот круглый стол, уставлен-украшен (а снаружи дождик сыплет, сирень клубится)… И она, – фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках тяжелая, с длинной бахромой, шаль, – письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. А там и журналисты узнают, репортеры понаедут, уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: «неужто наша Барбара?». И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать не будет (Мрыська сама тут как-нибудь! Молодая, ушлая, – что с ней станется?)… Ради такой жизни и квартиры не жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, – в живых уже не было, с Мариной договариваться – только медлить, да и поймет ли: глазами лупать начнет, неровен час, – за матерью увяжется… Вот и пришлось Варваре Владимировне действовать быстро, тихо, иногда в убыток себе: элитную квартиру по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за скорость и чтоб разборки с Мариной на себя взял), – но уж деньги от сделки Варвара Владимировна все себе взяла (чтоб никакие мелочи от высших материй отвлечь не могли); подгадала день и время отъезда, чтоб Мрыськи дома не было; проследила, чтоб рабочие все-все от мебельной стенки до карандашных обломков загрузили, и отправилась к новой жизни на новеньком BMW в сопровождении кавалькады грузовиков.
… Вернувшись с дежурства… (Последние месяцы Марина работала санитаркой в ближайшей к дому больнице, устроилась в свое время, чтоб поближе к бабушке быть, после того, как врачи сказали: готовьтесь. Ради этого и прежнюю работу с институтом оставила, а как бабушку похоронили, не захотела своих «подопечных» без пригляда оставлять. Одних выписывали, других принимали, а Марина так и продолжала работать) …вернувшись с дежурства и обнаружив дома незнакомых людей, объявивших себя новыми законными хозяевами, Марина не сразу поняла, что происходит. Ей показывали какие-то документы, трясли паспортами, объясняли что-то на плохом русском, куда-то звонили, протягивали Марине телефонную трубку, кто-то назначал встречу, но зачем, – Марина плохо соображала.
Она водила потерянным взглядом по прихожей, видела знакомые обои, мозаичный паркет, чужое зеркало… Да, мебель можно поменять, и адрес – можно, и даже поссориться на время с друзьями, даже с Соней – можно, но как вырвать из жизни прошлое? из сердца – детство? плохое, хорошее – неважно; как ОБЕЗ…– «смерть»/«-смертить», а «жизнь»… – ЖИЗНИТЬ себя? Какими бы сложными ни были ее отношения с матушкой, Марина в своей верности все надеялась… ждала… – ведь любовь одолевает все. А нелюбовь? Не вражда, нет, – а именно нелюбовь? Она равнодушна, и ей, нелюбви, дела нет до тебя и твоей жизни: явишься к ней на порог, – посмотрит мутным взглядом, и дверь перед носом захлопнет, – иди куда хочешь.
Марина отправилась в следующий подъезд, к Соне. Соня ужаснулась, увидев подругу: взъерошенная, дрожит, взгляд безумный, стоит, молчит, будто язык проглотила; завела подругу на кухню, маму позвала. Та только руками всплеснула: «Деточка, что?! Что случилось? Ты дома-то была?» Услышав слово «дом», Марина вздрогнула всем телом и разревелась, а Соня с мамой сквозь всхлипывания, с трудом разбирая слова, выслушали ее странную историю, напоили Марину какими-то каплями, уложили на Сонечкин диван, и разделились: Соня осталась при подруге, а ее мама, возмущенная и рассерженная, наспех одевшись и ничего не объясняя девочкам, ушла.
Отупение, охватившее ум и душу Марины долго не отступало. Сколько-то дней она жила у Сони, потом в сопровождении подруги, ее мамы и каких-то мужчин, отправилась на Васильевский остров, ходила по конторам, подписывала бумаги, искала дом, заходила в квартиру, проверяла ключи, запирая и отпирая какую-то дверь, и, наконец, оставшись одна в темной, похожей на чулан, комнатушке, улеглась в углу на кусок поролона с шелковистым, красным покрывалом (спасибо Соне с мамой), свернулась в клубок, как могла прикрыла ноги тем же покрывалом, больше-то нечем, и застыла. Думать – сил не было, плакать – слез, и не заснуть – холодно. Так, в глухом забытьи всю ночь и провалялась. На следующий день опоздала на дежурство – часов-то тоже нет. На работу пришла, – а там новость: Марину уволиться попросили. Денег на зарплаты не хватало, санитарок сокращали, оставляли или очень квалифицированных, или хорошо приспособленных к материальной изнанке жизни. Марина ни к тем, ни к другим не относилась. Как говорится, – ничего личного, без обид.