— А зачем мне это понимать?

— Ну, знаете, так рассуждать может только не советский человек! Стефан Иванович, внушите ему.

— А в чем дело?

— Столярничать некому. Хотел его назначить. А он с мельницы уезжать не желает. Туда можно любого старичка посадить. Для людей же это нужно!

— Для людей, но не для меня, — буркнул Игнат.

— Послушайте его, Стефан Иванович! А еще в ударниках был…

Игнат поднялся.

— Поговорили, будет… — У дверей обернулся. — Брат Максим тоже ударником был.

Он ушел. Рымарев, засунув большие пальцы за широкий ремень, сдвинул складки гимнастерки на спину.

— Тяжелый человек!

Не согласуясь с этими словами, со всем только что законченным разговором, глаза Рымарева весело поблескивали, губы вздрагивали, готовые, кажется, в любую минуту сложиться в радостную улыбку. Давно уже не видел Белозеров председателя таким. С тех пор, как началась война, Павел Александрович только и делал, что испуганно, шепотом рассуждал о вестях с фронта. Если мы в первые дни войны во всей своей силе не устояли, то что будет потом? Сдаем город за городом, враг становится сильнее, мы слабеем, это же любому ясно.

Белозерову были неприятны эти вопросы, шепоток Рымарева, однажды он ему прямиком рубанул:

— Не зуди на ухо! И не подсчитывай сданные города. Наших сил хватит и города обратно отнять, и Гитлера в гроб вогнать… если наушничать не будем.

— Да я же никому…

— Не хватало, чтобы по деревне пошел звонить про убывающие силы.

Когда приходили повестки из военкомата, Рымарев кидался к ним, с лихорадочной поспешностью перебирал, называя фамилии колхозников, говорил Белозерову:

— Нам с тобой нет…

Дела в последнее время подзапустил, про аккуратность свою позабыл, нередко приходил в контору небритым, с осоловелыми, как от длительной бессонницы, глазами. Сейчас перед Стефаном Ивановичем был прежний Рымарев, чистенький, щеголеватый, а главное веселый. Может, на фронте какие перемены? Спросил его об этом.

— Какие там перемены! — безнадежно махнул рукой Рымарев. Да это уже не наша печаль. То есть наша, конечно. Но на нас ложится другая ответственность производство хлеба. Пытаюсь провести реорганизацию. Но ты видел, какая сознательность у некоторых?

— Людей на курсы трактористов подобрали?

— Не всех еще.

— Запиши Настасию Изотовну… Да, Лука Богомазов вернулся.

— Разве его не посадили?

— Нет.

— Так теперь посадят.

— Навряд ли…

— Но почему? Мне представляется, еще никому не удавалось избежать наказания…

— А за что? Какая вина у него?

— Вы сами прекрасно знаете, Стефан Иванович.

— Я нет. А ты знаешь? Я это как председатель сельсовета спрашиваю. Если тебе известны преступные факты, я обязан арестовать Богомазова.

— Какие у меня могут быть факты? И вообще это не мое дело.

— Раз не твое, помалкивай.

— Так ведь я только с вами поделился.

— Я что, копилка для сплетен?

— Какой-то вы странный сегодня, Стефан Иванович. Я плохо вас понимаю. И мне неприятно…

— А мне? — с вызовом спросил Белозеров, помедлив, круто переменил разговор. — Кого определили в трактористы? Дай список.

Список, как и любая бумага, сделанная Рымаревым, был образцом аккуратности: листок разграфлен на столбики в одном имя, отчество, фамилия, в другом год рождения, в третьем образование. Просмотрев список, Белозеров ткнул пальцем в фамилию сына Викула Абрамыча.

— Этого вычеркни.

— Почему? Он добровольно пожелал.

— Мало что! Выучим, а его в армию заберут.

Что в этом плохого? Квалифицированные люди и в армии нужны.

— Без тебя знаю… А кто здесь работать будет? Девок учить надо. На них вся надежда.

— Если вы так считаете, я не возражаю.

— Теперь вот что… На днях собери всех колхозников. Большой разговор с народом нужен. Белозеров сел на подоконник.

По улице, закатав штанишки до колен, бегали ребятишки, расплескивая лужи босыми ногами; вода, подсвеченная солнцем, взлетала золотыми слитками, и мокрые ноги ребят тоже были золотыми. Его детишек здесь не было. Старшие, близнецы Ревомир (революционный мир) и Ким (коммунистический интернационал молодежи), приболели, коклюш у них, младшая дочурка, Светлана, еще мала, чтобы на улице бегать. Феня опять тяжелая. Совсем это не ко времени. Война… Тяжело на душе, тоскливо. Все смяла, сдвинула с места…

— Что-то я еще хотел сказать… — Белозеров отвернулся от окна.

— А у меня новость, — примирительно улыбнулся Рымарев. — На тебя и на меня бронь дали.

— Что еще за бронь такая?

— Освобождение от службы в армии. Вменяется в обязанность сражаться на трудовом фронте.

«Уж не этому ли радуешься? — с подозрением глянул на него Белозеров. — Ну точно, этому!»

— Хм, бронь…

— Да, Стефан Иванович. Нужные мы здесь люди, оказывается.

Настороженным, чутким слухом Белозеров уловил в тоне Павла Александровича нотку хвастливого самодовольства и с неприязнью сказал: