Шрифт:
— Ты не тоскуй, выпей, — ласково сказал он.
И она глянула на него так, будто ослышалась, подняла стакан.
— Давай вместе с тобой…
— Такая просьба. — Лучка, сложив локти на стол, смотрел на Игната. Пчел к себе перевези, приглядывай за ними. Елена ни черта в этом деле не смыслит, позаморила их без меня.
— А Игнат много смыслит? — спросила Настя.
— Он поймет быстро. Большая польза от пчелы, Игнат, когда ее по-умственному содержать. Мед, какой соберешь, по справедливости всей нашей родне дели.
— Что он будет возиться с твоими пчелами. Продать их, и вся недолга! — сказала Елена.
— Я те вот продам! Они мне нужны будут. Сад без пчелы никакой не сад. Так меня умные люди учили… А может, тебя, Игнат, тоже возьмут?
— Навряд ли. Куда я годен… заезженный мерин.
— Ну-ну, не прибедняйся. Лучка на минуту умолк, потом резко повернулся к Корнюхе, — Разреши мне Стиху Белозерова пригласить. Очень мне охота с ним выпить.
— Приглашай, но…
— Никаких приглашений! — резко сказала Елена. — Пора уж и по домам. Завтра рано вставать.
— Не зуди! А что ты, Корнюха, нокнул?
— Да так…
— Если так, ладно. Пойду за ним.
— Лучше уж я схожу, — вызвалась Татьяна.
— Сбегай, сестрица! Я ему всем сейчас обязанный. И крови он мне попортил немало, задурей лупоглазый, но и доброе дело сделал напоследок. Человек он, Стиха, как я считаю. И ты, Корнюха, не нокай зря.
Татьяна вернулась одна. Сказала, что Белозерова дома нет, уехал в район.
— Раз такое дело, по домам, — решил Лучка.
Корнюха был рад, что гости уходят. Ему вдруг захотелось наедине посидеть с Устиньей, поговорить по-доброму, по-хорошему, как в давние времена. Но когда все ушли и они стали разговаривать, то разговор как-то по-обидному скатывался к домашним мелочам, к каждодневным хозяйственным делам. Корнюха с досады хватил стакан водки, угрюмо сказал:
— Надо спать.
Утром, чуть свет, Устинья разбудила его.
— Пора… Сейчас Лучка подъедет. Я тебя провожу в район.
4
Худой выдалась осень 1941 года. Будто назло людям в страдную пору зарядили дожди, потом выпал мокрый, тяжелый снег и привалил несжатые хлеба. Через два дня снег растаял, и погода надолго установилась ясная, солнечная, с бодрящим морозцем по утрам, но хлеба стлались по земле, и невозможно было их взять ни конной жаткой, ни комбайном, приходилось, как в старые времена, резать вручную. А людей нет. Мужиков почти не осталось в Тайшихе. Вся работа легла на плечи баб, стариков, подростков. Впервые за все эти годы Рымарев отправил на поля и свою Верку. Сын Васька вместе со всеми школьниками тоже работал на полевом стане. И он жил один в запустевшем доме, сам топил печь, готовил себе еду, по утрам, вскакивая с постели, шел доить корову. Запирался в сарае, чтобы люди не видели, в полутьме, брезгливо морщась, с ожесточением дергал мягкие теплые соски. Тошно было от этой работы и от того, что в доме на столе лежала горой немытая посуда, что грязным был пол и серыми от пыли занавески на окнах…
Не жизнь — проклятье. И никто не оценит всего, что приходится ему выносить. Наоборот, несознательные колхозники, да что несознательные — сам Стефан Белозеров считает, что ему легкая жизнь досталась. Всем бы такую легкую! До войны, конечно, работать было легко. Это он сейчас хорошо понял. Толковые люди всегда под рукой. Они сами знали, где, что, когда и как делать. А теперь… Из старых бригадиров ни одного не осталось. Недавно пришлось освободить последнего Абросима Кравцова. Заболел не ко времени Абросим Николаевич. На его место назначили Устинью Родионову лучшей замены Кравцову не нашлось. А районное начальство таких вещей в расчет не принимает. Требования к нему все возрастают, все чаще приходится выслушивать малоприятные нотации. Нет Петрова, благоволившего к нему, новый секретарь при каждой встрече шею намыливает. Приедет сюда, все взглядом своим ощупает, все неполадки увидит, и ломаная бровь его ползет к середине лба, лицо становится удивленно-обиженным. Он и знать не хочет, что без людей, без техники председатель бессилен. Теперь Рымарев ему и не пытается возражать. Когда молчишь, Тарасов быстрее успокаивается, начинает разговаривать нормально. И Белозеров изменился в последние годы. К нему, Рымареву, отношение другое стало. Не поговорит по-человечески, ни совета не спросит, зато, что ни скажи, что ни сделай, все ему не нравится, все не по нем.
Трудно стало работать. Трудно стало жить. Но, как бы то ни было, надо держаться. Надо ждать, надеяться, что придут когда-нибудь другие времена. Довольно, правда, сомнительно, что прежняя жизнь вернется и будет такой, какой была. Эта война не похожа ни на одну другую, никому не известно, чем она кончится. Немцев остановить не могут, все время откатываются. Может случиться и самое худшее. Страшно…
Утром Рымарев вместе с Белозеровым собирался съездить на полевой стан. Но Стефан Иванович пришел к нему домой еще до завтрака и сказал, что едет в район.
— Вызывают?
— Нет. Но есть вроде бы возможность бронь снять. Ты-то как? Говорить за тебя или остаться хочешь?
— Я-то?
— Да, ты-то… — смотрит вприщурку, взгляд острее бритвы. Белозеров в последнее время прямо надоел разговорами о
брони. Видимо, хочет уличить в том, что он, Рымарев, боится идти воевать. Сейчас, возможно, даже и врет о какой-то там возможности, просто надо ему лишний раз унизить своего товарища, а себя выставить этаким героем-патриотом. Но не выйдет, не пройдет этот номер.
— Я думаю: мне тоже надо поехать в район, поскольку такое дело, — сказал он.
Белозеров не смутился. Не из тех он людей, которые смущаются. Грубо говоря, это в высшей степени самоуверенный человек. И в высшей степени недоверчивый.
— Я обязательно должен поехать! — добавил Рымарев с твердостью.
— Нет, одному из нас надо быть на полях… — сказал Белозеров.
И Рымарев с радостью отметил, что Стефан Иванович чувствует себя не совсем ловко, дошло, кажется, до него, в какое глупое положение он сам себя ставит.