Ошарашенный от такой новости, я принял решение рассказать всё Васькиной матери. Без особого труда узнал её адрес и выложил ей всё как на духу. Я ожидал всего, чего угодно - укоров, оскорблений, обвинений в спаивании сына и т.д. – но, к моему удивлению, женщина выслушала меня, казалось, спокойно.

– Это я во всём виновата...
– с какой-то горечью произнесла она, когда я закончил свой рассказ.

– Муж погиб на Даманском, при военном конфликте с Китаем. Васе было тогда всего пять лет. Я, видимо, рано его решила приучить к самостоятельной жизни.

После нашего разговора Васькина мама заявила в милицию. У неё были там свои связи, и менты быстро вычислили Полину с ее хахалем.

Жаркий май сменил холодный июнь. В один из прохладных дней, когда Вася, будучи в отпуске, вышел на улицу, к нему навстречу подошла девушка в красной кофточке и джинсах.

– На, держи!
– спокойно сказала она обалдевшему рыжему парню, протягивая крупные купюры денег и, развернувшись, скрылась в толпе.

Дорогому брату Олегу

из Протестантской церкви "Часовня на Голгофе",

моему товарищу по несчастью,

посвящается...

(история, вымышленная автором, любые совпадения из жизни случайны.)

* * *

МИР ВАМ, ДОБРЫЕ ЛЮДИ!

(из личных воспоминаний)

Не удержавшись долго на производстве, я вынужден был снова в своё совершеннолетие вернуться в лечебно-трудовые мастерские при нашей владимирской психбольнице.

Весь на нейролептиках, я, не выспавшись, с трудом тащусь на трудотерапию, в эту "шарашкину контору".

– Я не люблю тебя!
– раздаётся сзади меня нарочито грубый голос. Это Толя Фомин, по прозвищу Фома-Ерёма. Добродушный толстячок невысокого роста, похожий на старого бобра, ковылял потихоньку сзади. Толик вовсе не из злобивости прокричал эту фразу, а просто в подражание мне, ради веселья. По телевизору как-то показывали клип, где одна группа с обритым наголо парнем пела какой-то не то хард-рок, не то рэп, с коротким припевом: "Я не люблю тебя". Вот и Толя, взяв с меня пример, каждый раз при встрече выкрикивал эту фразу.

Справа к нему подвалил Дымо, и они зашагали вместе. Димон, как всегда, смеялся, словно индус - в нос, затем его смех переходил в откровенный ржач. Толя хохотал вместе с ним. Так они и шли за мной, эти два весёлых дурачка, поднимая мне настроение.

– Да ну тебя!
– весело восклицал Соловей-разбойник, продолжая хохотать и бормотать с Толиком о своём. Мы подходили к Промкомбинату. Сейчас разбредёмся по цехам, Фома - в коробочный, Димка Соловьёв в сборочный, а я - в швейный. Перед тем как разойтись, быстро перед "трудами праведными и честно зарабатываемыми" перекуриваем.

Толик достаёт пачку "Беломора", Димон – побогаче, "с нипелем". То есть сигареты с фильтром, болгарские "Родопи", а то и покруче - "Космос", "Ява 100". Бывало и "Золотое Руно" московской фабрики "Дукат". Мать Соловья работала товароведом на книжной базе. Сейчас такую профессию называют менеджером. Образованная, стройная женщина, хорошо владеющая иностранными языками, она на голову выше была своего нездорового отпрыска, который был по своему врождённому заболеванию явно не в неё и не в отца, поскольку оба родителя Димона были людьми высокими.

У Толи мать умерла, когда тот был совсем ребёнком. Толика с детства опекала тётка - отец этого дурачка всю жизнь мотался по тюрьмам и лагерям. Фома-Ерёма в отца не пошёл, вернее сказать, не озлобился, напротив - был дружелюбен и делился со всеми тем, что имел при себе.

Через полчаса по цехам заходят медсёстры, раздавая больным различные препараты. Слабоумным дают самые лёгкие, вроде элениума или малых доз сонапакса. Дурачки и дурочки проглатывают, не раздумывая и продолжая трудотерапию. С больными шизофренией сложнее - не все хотят принимать лекарства, а потом уснуть за работой. Кто-то умудряется выплюнуть втихую в толчок на перекуре. Я пока до этого не дошёл, но все равно порой и под нейролептиками неуправляем. За мной следят вовсю, поскольку у меня зловредный, плохо поддающийся влиянию медиков характер. Стоило меня одной припадочной дуре, с которой я "замутил", стравить меня с кем-то, я тут же готов был распустить руки. Сейчас, вспоминая всё это, я с досадой думаю - ну какой же я был идиот! А Светке того было и надо. Плохо ухоженная и нечистоплотная, она вертелась между мной и другими более взрослыми работниками мастерских, заигрывала, стравливала, злословила или насмехалась. После чего наказывала саму себя - падая то и дело, билась в судорожных припадках. Приступы были частые, но кратковременные. Через пару минут она вскакивала и, заметно хромая, бежала сломя голову. Однажды из-за Светкиного подзуживания я ударил Любу Воробьёву и едва не угодил на принудку. Произойди это сейчас, я бы и глазом не повёл на Светку - Люба была первой, которая на меня обратила внимание. Но она берегла себя, была девственной и, наверно, осталась ей до сих пор... Эх, Любаша, Любаша...

Потом меня, конечно, вызвала промкомбинатовская врач-психиатр (реабилитатор), назначив мне целую горсть нейролептиков. Слава Богу, мама Любы не дошла до главного врача психушки. У меня так и не хватило ума извиниться перед Любой, о чём теперь сожалею.

– Лёшка! Тебя сегодня подождать?
– спрашивает Света.

– Да, - отвечаю коротко я.

Светлана, как преданная собака, ждёт меня, стоя целых два часа - я заканчиваю работу, и мы вместе уходим морозным, зимним вечером. На улице темнеет, мы, втаптывая снег, идём на остановку. Вдруг Светка вскрикивает и падает наотмашь, сильно ударившись головой. Я даже не успеваю задержать падение, да она и тяжёлая, грузная, не удержишь. Очередной приступ. В этот момент становится жалко девку, сразу забываются обиды и раздоры. Я пытаюсь поднять её, но она судорожно толкает меня, цепляется за мои ноги, что-то бормочет невнятное. Приступ заканчивается, Светка резко встаёт, вырываясь из моих рук.