Колян открыл глаза, повел ими. Он лежал поперек своей нарты. Над ним стоял солдат Спиридон, и его здоровенный кулак медленно в нерешительности опускался на голову Коляна: ударить или не надо?

— Бежать задумал… Я отучу тебя бегать! — рычал солдат.

Запутавшиеся в упряжке, олени стояли головами в разные стороны.

— Я образую тебя! Возьму в свою казарму. Оттуда не убежишь, — грозился солдат, встряхивая Коляна. — Вставай, лодырь царя небесного! — Ему не пришло на ум, что парень терял сознание, он принял это за притворство. Он считал, что здесь, на Севере, все притворяются, все хитрят, даже куропатки. На что уж доверчивая, глупая птица, а увидит охотника или собак — и начнет всякими хитростями отманивать их от гнезда.

Медленно, неловко, онемелыми руками Колян распутал оленей, затем поехал сдавать их в общий загон. Спиридон опять подсказывал: «Вправо. Влево. Прямо». Всю дорогу Колян просил его:

— Отпусти! Я умру здесь.

— Замолчи, не терзай мою душу. И сам не терзайся! — ворчал, сердясь, Спиридон. — Теперь поздно. Ты везде записан. И олени записаны. Теперь отпущу — с меня спросят вдесятеро.

Подъехали к загону. Жердяная огорожа обнимала широкую поляну среди леса. В загоне было порядочно оленей. Одни бродили без всякого дела, иные глядели через изгородь на лес и горы, иные рылись в грудах ягеля, сена, соломы, еловых и сосновых лап, березовых, осиновых, таловых веток. Оленей кормили чем придется, как в лихое голодное время.

Без особого пригляду, опытным глазом пастуха Колян заметил, что все олени — калеки: то сломан рог, то хромо ковыляет нога, то натерта сбруей кожа. Рабочий, охранявший загон, сказал:

— Это — инвалиды. Все здоровые на работе.

Когда Спиридон велел распрягать оленей, Колян заплакал, причитая:

— Я умру здесь. Больше не увижу отца, сестру, дом. И олешки умрут.

— Перестань! Молчать! — скомандовал Спиридон и отвернулся. У него тоже подступили слезы.

Оленей распрягли, пустили в загон, нарту и упряжь оставили возле изгороди. Скоро Коляну снова придется запрягать.

Взять Коляна с собой в воинскую казарму Спиридон не мог по уставу, да и не хотел, а только припугнул его и отвел в рабочую. На прощание он шепнул тайком от сторожа при казарме:

— Вот теперь можешь убегать.

Колян онемел от удивления: давно ли было нельзя и вдруг можно. Почему? Спиридон понял его без слов, по выражению лица, и дошептал:

— Теперь с меня не спросят.

— А с кого спросят, с него? — шепнул Колян и повел взглядом на сторожа.

— Нет. Будешь отвечать сам, один.

Все гражданские, если не были осуждены, считались добровольно контрактованными, жили без охраны. За побег и за всякое другое нарушение контракта отвечал только сам нарушитель.

Колян хотел было порадоваться, что предоставлен самому себе, может убежать, не спрашиваясь, но вспомнил про оленей и поник душой. Куда он без них, пеший? У него и лыж нету. Его поймают, едва выйдет из поселка. А не поймают — он замерзнет по дороге. И вся душа, вся тоска Коляна опрокинулась на солдата:

— Какой ты злой, Спиридоном!

— Я — злой?! — изумился солдат. До армии, в деревне, его считали добрейшим человеком, и он думал, что остался прежним. Отчего же, как не от доброты, подсказал Коляну, что можно бежать. — Я — мякиш, из меня можно сделать любого добряка — Николая-угодника, ангела…

— Злой, плохой, хуже волка, — продолжал Колян. — Ты — рысь.

Он говорил тихо и скорее с печалью, чем с сердцем. По обычаям лапландского народа, надо жить мирно, тихо. Если обидят, рассердят — не платить ответной обидой с криками и ссорой, а умолкнуть, отойти и перестать водиться с обидчиком, пока он сам не вызовет на мировую.

— Я — злой, хуже волка, рысь? Загинаешь, парень. Ты, значит, не видывал злых. — Солдат отмахнулся и пошел, но через несколько шагов вернулся и сказал: — Впрочем, от моей жизни все может статься. Скоро пять лет то я ловлю, вожу под ружьем, раздаю зуботычины, сажаю в каталажку, стреляю, калечу, убиваю, то меня угощают зуботычинами, сажают, калечат. Не мудрено стать зверем, мудреней остаться человеком. Прости меня, господи! Знай, парень: самые злые не те, кто раздает тумаки, водит под ружьем, держит под замком. Они — слуги, сторожевые псы. Самые злые — хозяева, кто пишет злые законы, затевает войны. — Склонился к Коляну, шепнул: — А ты убегай! — и ушел.

Коляна охватила одна-единственная, тоскливая и неотступно упрямая дума: бежать, бежать! Хоть пешим, хоть босым, но бежать!

Первое, недолгое время жители Веселых озер ехали вразброд, потом начали сближаться и, наконец, соединились в один обоз. Мотя тоже пристала к обозу: дожидаться отца одна в лесу побоялась. Про отца же решила так: он умный, все поймет правильно. Так и вышло: Фома, большой мастер читать всякие следы и тропы, по следам саней, на которых уехала Мотя, нашел дорогу, пробитую обозом.