– Последний год ты провел не в траншеях, Георг, – говорю я. – Может, у летчиков было иначе. А мы часто месяцами не видели ни одного врага, были всего-навсего пушечным мясом. Там нечего было ставить. Только ждать, когда получишь свою пулю.

– Я не про войну, Эрнст, я про юность и братство.

– Да, их больше нет.

– Мы жили, как в оранжерее, – задумчиво говорит Георг. – А сегодня уже старые. Но хорошо, когда есть ясность. Я ни о чем не жалею. Просто заканчиваю. Мне все пути заказаны. Можно, конечно, просто существовать. Но я этого не хочу. Хочу остаться свободным.

– Ах, Георг, – кричу я, – то, что ты говоришь, ведь это конец! Но должно же и для нас быть еще начало! Я сегодня это почувствовал. Людвиг все знал, но он был слишком болен…

Он обнимает меня.

– Да-да, стань полезным, Эрнст.

Я кладу ему голову на плечо.

– Вот когда ты так говоришь, это звучит мерзко и пошло. Но должно же быть еще братство, о котором мы пока ничего не знаем.

Мне так хочется рассказать ему, что я пережил на лугу, но я не могу подобрать нужные слова.

Мы молча сидим рядом.

– И что же ты собираешься делать, Георг? – через какое-то время опять спрашиваю я.

Он задумчиво улыбается.

– Я-то? Я случайно не погиб и поэтому становлюсь несколько смешон.

Я отвожу его руку и в ужасе поворачиваюсь к нему. Он успокаивает меня.

– Сначала просто уеду. – Поигрывая тростью, Георг долго смотрит вдаль. – Помнишь, Гизеке тогда, в лечебнице, сказал, что хочет во Флёри? Обратно, понимаешь? Думал, что ему это поможет. – Я киваю. – Он все еще там. Карл недавно был у него.

Поднимается ветер. Мы смотрим на город, на длинный ряд тополей, где раньше строили вигвамы и играли в индейцев. Георг всегда был вождем, и я любил его, как умеют любить только несмышленые мальчишки. Глаза наши встретились.

– Старина Шаттерхенд, [6] – тихо говорит Георг и улыбается.

– Виннету, – так же тихо отзываюсь я.

Чем ближе суд, тем чаще я вспоминаю Альберта. И вдруг в один прекрасный день ясно и четко вижу перед собой глиняную стену, амбразуру, винтовку с оптическим прицелом, внимательный, холодный, напряженный взгляд: Бруно Мюкенхаупт, лучший снайпер батальона, ни разу не промазал.

Я вскакиваю. Мне непременно нужно знать, чем он занимается и как со всем этим справился.

Высокий многоквартирный дом. На лестнице капает от сырости. Сегодня суббота, и везде ведра, щетки, женщины в подоткнутых юбках.

Резкий звонок, слишком громкий для такой двери. Медленно открывают. Я спрашиваю Бруно. Женщина пропускает меня. Мюкенхаупт, одетый по-домашнему, сидит на полу и играет с дочерью, девочкой лет пяти с большой голубой лентой в светлых волосах. Из серебряной бумаги он выстелил на ковре речку и пустил по ней бумажные кораблики. К некоторым прикреплены ватные шарики, это пароходы, на них плывут целлулоидные куклы. Бруно уютно попыхивает короткой трубкой. На ее фарфоровой чашке изображен стреляющий с колена солдат и надпись по кругу: «Отечеству меткий глаз – и весь сказ».

– Гляди-ка, Эрнст, – говорит Бруно и легонько шлепает девочку, оставляя ее играть одну.

Мы переходим в гостиную. Диван и стулья обиты красным плюшем, на подлокотниках вязанные крючком чехольчики, а пол натерт так, что я сразу поскользнулся. Все чисто, прибрано; на комоде раковины, безделушки, фотографии, а в центре на красном бархате, под стеклом орден Бруно. Мы говорим о былых временах.

– У тебя сохранился список попаданий? – спрашиваю я.

– А как же! – с упреком отвечает Бруно. – На почетном месте. – Он достает из комода журнал и с удовольствием перелистывает. – Конечно, мое время было летом, когда по вечерам долго видно. Погоди, вот, июнь, восемнадцатого – четыре в голову, девятнадцатого – три, двадцатого – один, двадцать первого – два, двадцать второго – один, двадцать третьего – ни одного. Тогда не вышло. Эти сволочи что-то заметили и стали осторожнее. А вот тут, смотри, двадцать шестого, пришла новая смена, которая и понятия еще о Бруно не имела, девять в голову, что скажешь? – Он, сияя, смотрит на меня. – За два часа! Странно, не знаю, может, потому что я брал их снизу, под подбородок, но они по очереди вылетали из траншеи по грудь, как горные козлы. А вот тут, посмотри, двадцать девятого июня в двадцать два часа две минуты выстрел в голову, серьезно, Эрнст, видишь, у меня свидетели, вот написано: подтверждаю, вице-фельдфебель Шлие. В десять вечера, почти темно, как тебе? Господи, вот было время!

– Это было очень здорово… А сейчас, скажи, Бруно? Я имею в виду, тебе совсем не жалко этих бедняг?

– Что? – оторопело спрашивает Бруно.

Я повторяю:

– Тогда мы в этом сидели, но сегодня ведь все изменилось.

Он отодвигает стул.

– Господи, да ты большевик, что ли? Это был долг! Приказ!

Бруно обиженно заворачивает тетрадку в шелковую бумагу. Я утешаю его хорошей сигарой. Он пару раз затягивается в знак примирения и рассказывает о стрелковом союзе, который собирается по субботам.

– Недавно мы устраивали бал. Отлично, скажу я тебе! А скоро будет турнир по кеглям. Приходи, Эрнст, там есть пиво, с таким шиком я редко выпивал. И на десять пфеннигов дешевле, чем в других местах. За вечер набирается. Весело, уютно. Вот, – он показывает позолоченную цепочку, – я стал королем снайперов! Бруно Первый! Здорово, правда?

В комнату заходит девочка. Один кораблик сломался. Бруно аккуратно подправляет его и гладит девочку по голове. Шуршит голубая лента.

Потом он ведет меня к буфету, на котором навалено всякой всячины. Он выиграл все это барахло в тире на ярмарке. Три выстрела стоят всего ничего, а тот, кто выбьет определенное количество колец, может выбрать приз. Бруно целый день было не вытащить из тира. Он настрелял себе груду медвежат, хрустальных блюдечек, бокалов, пивных кружек, кофейников, пепельниц, мячиков, даже два плетеных кресла.