РОДЖЕР УОТЕРС: Один из них подошел ко мне… ублюдок со злобным взглядом, выглядящий так, словно он собирается убить тебя, как только ты скажешь первое слово. Его беспокоило происходящее. Ты знаешь, если бывал на съемочных площадках, что киносъемка — очень трудоемкий процесс. Гораздо больше слоняешься без дела, чем занимаешься чем-нибудь, и его убрали с площадки, поскольку им не нужно было так много людей для эпизода или что-то вроде того. Он сказал… (говорит необыкновенно убедительным грубым голосом): «Почему эти гребаные придурки убрали нас с площадки, Питер?» Парень ответил: «Ну, я не знаю, полагаю, потому что вы им не нужны» и вроде как объяснил ему. А он сказал: «Мы будем на площадке?» Я вдруг понял, что этот скинхед ужасно переживает, что он не попадет в фильм. Он спросил: «Мы должны избить того гребаного негра, не так ли?», и Питер сказал: «Послушай, мы репетировали это много дней. Почему же мы должны брать кого-то еще, если мы репетировали с вами?», и этот парень сказал: «Хорошо, почему тогда мы не на этой гребаной съемочной площадке?» Он действительно переживал, что его не допустят к моменту его славы. На самом деле лучше спросить об этом Гелдофа, так как он находился в тесном контакте с этими людьми изо дня в день.

БОБ ГЕЛДОФ: Преторианской гвардией, окружавшей меня, были тилберские скинхеды из Докленда, что в восточном Лондоне. Они очень гордились своим статусом персональной гвардии. Каждый знал, что это понарошку, но, однажды увлекшись ролью и представляя себя важной персоной, ты и ведешь себя подобным образом — что весьма странно. Думаю, хотя никто не любит признаваться в этом, каждый очарован фашистской амуницией.

Я вхожу в зал, чтобы выступать перед собравшимися сторонниками. С самого начала во всей этой сцене двусмысленность, хоть она и очень сильна визуально. Ты видишь огромный вагнеровский оркестр, видишь хор и — старикашку на подиуме, окруженного злодеями, который выглядит безупречно, но очень зажатым — я выгляжу, полагаю, как педераст Кристофер Ли (смеется). Я коротко острижен, у меня нет бровей, я очень костляв, у меня красиво сшитая форма, и я иду большими шагами и начинаю цинично выкрикивать: «Значит, вы думаете, вам понравится представление?»

АЛАН ПАРКЕР: Работать с ними в условиях дисциплины — которую необходимо соблюдать на съемках — было довольно трудно. То, что мы пытались сказать, могло быть неправильно понято. То есть о безумии и о кошмаре тоталитаризма. В массовке было много сумасшедших, не понимавших, что мы показываем это, потому что считаем это злом. Они не понимали ситуации — но оно и к лучшему. Мы воспользовались их типажами, но когда мы смонтируем фильм, он будет отражать совсем другую точку зрения. Но я не думаю, чтобы они понимали это во время съемок.

ДЖИМ ЛЭДД: Они действительно были сборищем?

АЛАН ПАРКЕР: Ну, если у тебя есть парни из неофашистских организаций и ты для съемок наряжаешь их в черные рубашки и сапоги, то они начинают бродить вокруг и верить, что они — сила. Это жутко. Они спрашивают, не могли бы они взять домой форму, и во время ланча в пабе ты видишь их во всей экипировке, сопровождаемых взглядами местных жителей. Ты прячешь взгляд, так как не вполне уверен, что сумеешь закончить картину.

Нужно было показать крайности, к которым может прийти рок-н-ролл при помощи бездумной публики. Я думаю, многие идеи были основаны на отношении Роджера к публике и на ситуации, в которой была построена стена на сцене, на отчуждении артиста в этой ситуации. То, что мы сняли, — протест против крайностей во всех отношениях. Ирония состоит в том, что в этой стране большое количество политиков-экстремистов сейчас использует рок-н-ролл для своих целей. Это был еще один небольшой аспект, который крайне заинтересовал меня в замысле Роджера.

Но здесь говорится и о безумии диктатора: это важная вещь. О безумии и о надвигающемся зле, об опасности, что такое может произойти. Если мы сделаем это понятным людям, тогда смысл сборища, которое мы организовали, оправдан. Наше мнение таково: если бы Гитлер жил сейчас, то первым делом, которым бы он попросил заняться Альберта Шпеера, было бы создание по-настоящему хорошей рок-группы в Нюрнберге. Мы только указываем на опасность, которая может произойти; дальше пусть думают зрители.

РОДЖЕР УОТЕРС: Один из них сказал (снова говорит грубым голосом): «Давай разберемся: у нас три миллиона безработных, правильно?» — «Да…» — «И три миллиона гребаных черных, так?» — «Ну, да, примерно…» — «Так давай избавимся от гребаных черных — и у нас не будет безработных!» Такова их идея. Они информированы настолько, чтобы в меру своей некомпетентности сделать подобное заключение. И невозможно их переубедить.

ДЖИМ ЛЭДД: Молоток — символ фашистского лидера — был изобретением Джеральда Скарфа.

ДЖЕРАЛЬД СКАРФ: Я пытался показать мультипликацией, что одна из стен, от которых мы все страдаем, это стена материализма; дело в том, что мы прячем нашу боль за стеной вещей. Если ты расстроен, ты покупаешь новую стиральную машину, новый телевизор, новый фотоаппарат, или часы, или еще что-то; новый «Феррари»… новый реактивный самолет «Лир» в редких случаях. Это стена ненастоящих ценностей жизни. Кто-то строит эту огромную стену потребительских товаров, и она всех изменяет, превращает в чудовищ. В конце моего мультфильма один из персонажей превращается в молоток.

ДЖИМ ЛЭДД: Хотя вы испытываете явное презрение к скинхедам, вы, кажется, также сочувствуете им в некотором отношении.

РОДЖЕР УОТЕРС: Да, но это сочувствие рождено непредубежденностью. Если бы на улице я случайно увидел, как они совершают преступление, я бы в страхе сбежал оттуда — или, в конце концов, подрался бы с ними. Но я действительно ощущаю к ним определенное сочувствие, потому что в этот момент я сижу в прекрасном доме, смотрю на прекрасный сад вместе с моей прекрасной семьей, занимаюсь прекрасной работой, которую я люблю, и лояльно отношусь к большинству вещей. Поэтому мне чертовски легко говорить: «Ну, они преступники, так как они прошли через те школы, которые я изобразил». Вся концепция фильма основана на сочувствии к их положению. Я говорю: «Посмотрите, вот что мы делаем с ними, поэтому как, черт возьми, мы можем рассчитывать, что они станут другими?» Их никогда не спрашивали, что они думают, и даже если спросить их, они ответят, что раньше их родители жестоко обращались с ними, поэтому и они жестоко обращаются с родителями. Обычно жестокие люди — те, из которых отцы выколачивают дерьмо днем и ночью.

ДЖИМ ЛЭДД: В фильме, как и во время концерта, песня «The Trial» сопровождается одним из самых едких и циничных мультфильмов Джеральда Скарфа.

ДЖЕРАЛЬД СКАРФ: О да, жопой. По-моему, Чарлз Диккенс сказал посредством одного из своих персонажей, что закон — это жопа. Поэтому эта гигантская задница до небес показалась мне чем-то вроде символа тех, кто судит других, — кто имеет право на это?

ДЖИМ ЛЭДД: А сейчас мы услышим от Роджера Уотерса и Джеральда Скарфа рассказ о том, как они впервые встретились с Аланом Паркером в начале проекта.