Издали Безбородько не может разобрать, что написано на лицах людей. Сначала вся улица, кажется ему, слилась в единый коловорот насмешки, даже дерево возле собравшихся баб оскалило комли. Но подъезжая ближе, он видит сочувственные взгляды. Это ободрило его. Но почему вдруг то тут, то там веселеют глаза? Он хочет на чьем-нибудь лице перехватить, поймать эту веселость, и снова ловит жалость, неизвестно, мнимую или истинную.

С другого конца улицы выбегает растрепанная, в полушубке нараспашку его жена и еще издали начинает голосить:

— Ой Антончик родной, живой ли ты, здоровый ли, не утопил ли тебя этот идол на костылях, чтоб его топила и благовещенская, и святоюрская, и святоивановская, и крещенская вода, пусть бы его топило, не переставало и в лужах-мочажинах, и в морях-океанах.

— И в водке-калгановке, — неожиданно для себя выпалил несмелый Емельян Корж.

И вся улица сразу же взорвалась таким единодушным хохотом, что под всадниками испугались кони, а из рук Мамуры выпала бутыль и, жалобно звякнув, разбилась на две половины.

— Ая-яй, — запричитал Мамура, соскочив на землю, зачем-то хотел наклониться к осколкам бутыли, но перецепился и ничком упал под ноги коню.

Второй взрыв смеха пригвоздил Мамуру к земле, загудевшей под конскими копытами: то убегал от людей, от их хохота Антон Безбородько. Мамура встал, глянул вслед всаднику и понес жалкую улыбку навстречу людям:

— Вот шпарит-драпает.

— А ты почему же не догоняешь? — спросил длинноногий, как цапля, Емельян Корж.

— Я? — удивился Мамура. — А может, это мне без большой надобности!

— Безбородько без надобности тебе? — аж падали от хохота люди. — Вот выдал!

— Что имел, то и выдал, — огрызнулся Мамура.

Он, равнодушный, сел на коня и поехал, чтобы все видели, в свой двор, что-то крикнул жене, а потом поспешил во двор своего владыки.

Безбородько уже успел переодеться, выпить полыновки и под проклятия и причитания толстоногой Марии залезть на печь выгреваться в распаренном просе.

— Сразу же тут, на печи, пишите донесение, — с порога советует Мамура. В голосе его аж клокочет негодование.

— Кому писать? — печальная злость вынырнула из глубины зрачков Безбородько.

— Во всякие и разные инстанции, в разные! Как нагонять, так нагонять страха до самого страшного суда! Мария, подай бумагу, — уже командовал Мамура. — Во-первых, начальнику милиции — за утопление и оскорбление лица председателя, которого было названо жабой. Во-вторых, органам за диверсию! В-третьих, собственноручно первому секретарю райкома за подрыв политики. В-четвертых, в газету — за все разом и вместе. Потом посмотрим и увидим, кого топили, а кто захлебнется!

— Не многовато ли так разведем канцелярии? — засомневался Безбородько.

— Маслом каши не испортишь! Коли есть преступление, должно быть и наказание. А Марко такой, что с одной сети сможет выпрыснуть, хоть и на костылях. Пусть попробует с нескольких выскользнуть! — уверенно ответил, и Безбородько увидел на его лице давнюю решительность Мамуры-вора, где-то притаившуюся с тех пор, как он стал завхозом.

Мария подала на печь доску, на которой вымешивала тесто, чернильницу, ручку и бумагу. Безбородько, лежа на животе, наморщил лоб.

— Эх, жаль, что не было в это время какого-то писателя, он бы нарисовал картину, — пожалел Мамура.

— Как-то обойдется без литературы, — буркнул Безбородько.

— И Киселю надо об этом написать. Это такой теоретик, такой теоретик… — и не досказал.

На крыльце послышался топот, и в дом влетела его дородненькая Наталка. Поднимая вверх руки, она не своим голосом закричала:

— Ой люди, ой людоньки добрые…

— Наталка, что с тобой!? — перепугался Мамура. — Что там случилось?

Жена посмотрела на мужа глазами, полными слез, в которых дрожали боль и радость.

— Ой людоньки, ой Тодоша, жива наша Галя! Жива наша перепёлочка! Освободили ее наши воины из неволи! Ой, даст бог, дождемся своего дитятка!

Потрясение пришило Мамуру к полу. Он побледнел и глухо спросил жену:

— Кто-то передал, что живая?

— Только что почтальон письмо принес. Сама пишет, своей рукой.

— Где же это письмо?

— Дома на столе лежит.

— Глупая баба, не могла захватить его? — не прощаясь с Безбородько, Мамура выскочил за порог, оттуда махнул рукой: — Пишите! — и бегом подался домой.