Павлу Петровичу стало скучно. Он понял: пробиться к сердцу чекиста – дело безнадёжное.

– Скажи, Тимофей, всё это ты сам придумал, или тебя начальство научило, как оправдываться перед собственной совестью и людьми, которых ты погубил,?

– Что значит "научили"?.. Я говорю то, что думаю… Во что верю.

Семивёрстов обиделся. Достал папиросу, закурил. Пуская кольца дыма в потолок, он даже не глядел в сторону Троицкого, и, казалось, разговор окончен.

– Я сейчас уйду, – успокоил его Павел Петрович. – Ты мне только скажи, что с Алексеем Ивановичем?.. Это, действительно, серьёзно?

Тимофей презрительно хмыкнул:

– Дело выеденного яйца не стоит. Никого Найдёнов не убивал, а стало быть, Богомолов не виноват, что в дому его у себя пригрел. Синицына убил Фёдор Смагин – однополчанин Найдёнова, а дядька твой проходил по делу только в качестве свидетеля. Казалось, всё в полном ажуре, и дело можно благополучно закрыть?.. Дудки!.. Смагин, подлец, ночью нижнюю сорочку на себе разорвал и на оконной решётке у себя в камере повесился. Всё с ног на голову и перевернулось!.. Синичка-то майором КГБ был, и, стало быть, в этом деле обязательно должен быть обвиняемый, чтобы прочим неповадно было посреди бела дня в засранном вокзальном сортире ресторанной вилкой кагэбэшников убивать. А Найдёнов с Фёдором в тот момент были вместе, вот я и зацепился за это обстоятельство. Больше половины работы сделал: убедил свидетелей показания поменять, отпечатки пальцев на вилке главной уликой сделал… Одним словом, всё к тому подвёл, чтобы загрести раба Божьего Владимира под микитки и, в лучшем случае, лет эдак на десять на урановый рудник отправить… Вернулся в Москву кум королю, а меня – хвать за шкирку, и пинком в зад!.. От должности отстранили, служебное расследование завели… Как я озлился!.. Если бы ты только знал!.. Ах, так! – думаю. – Вот вам! – и показал здоровенную фигу. – Весь собранный материал, а к тому времени у меня аж две папки набралось, в мусорном ведре у себя на кухне сжёг, а пепел по коридорам Лубянки развеял!.. Суки поганые!.. Ничего вы от меня не узнаете, а если хотите Найдёнова в тюрягу упечь, ройте землю сами… Без моей помощи!.. – он улыбался, и в его налитых кровью глазах светилось дикое злорадство, торжество!..

Павел Петрович был потрясён: какой бешеный темперамент!.. Какая неуёмная страсть кипела в этом человеке!..

– Так что пока твоему Алексею Ивановичу ничего не грозит, можешь ему это передать, – после продолжительной паузы спокойно сказал Тимофей Васильевич и смятым носовым платком вытер пот со лба…

– Что же ты такое натворил, что на тебя дело завели? – осторожно спросил Павел Петрович.

– Жидёнка одного к праотцам отправил. Тогда, в тридцать седьмом, начальство меня похвалило, а нынешние… Осуждает!.. Хотя этот Ланда – единственный, кого я.

– Неужто?!.. – удивился Троицкий.

– Не веришь?.. – ухмыльнулся Семивёрстов. – Чем хочешь, поклясться могу!.. Хотя после смерти матушки мне вроде, как и клястся уже нечем…

– А как быть с теми, кого после твоих допрсов к стенке поставили?..

Тимофей громко, заливисто расхохотался.

– Я-то тут причём?!.. – удивился искренне, неподдельно. – Сие в мою компетенцию не входило… И не смотри ты на меня так!.. Не надо!.. Неужто на тебе крови нет?.. Ни за что не поверю, что на Гражданской ты с "беляками" только философские диспуты вёл и па-де-катры танцевал. Приходилось убивать, товарищ комбриг?.. Ведь приходил ось?!..

Троицкий побледнел.

– Каюсь… Убивал… – сказал тихо, но твёрдо. – Но снисхождении не прошу.

– То-то и оно!.. – Тимофей бросил погасший окурок в урну и встал. – Пойдём лучше выпьем, Павел Петрович. А разбираться, кто прав, а кто виноват, – самое гиблое дело. Об этом мы с тобой никогда не договоримся. Пошли!..

– И последний вопрос, Тимофей Васильевич… Для чего ты мне свидание с Гошей устроил? Не думаю, что поиздеваться хотел, какой-то другой замысел был у тебя. Но какой? – понять не могу.

Семивёрстов ухмыльнулся:

– Зацепил-таки он тебя!.. А я и не заметил… Старею, значит…

– Так зачем же?

– Хотел одну теорийку свою проверить.

– И как?.. Проверил?..

– Мгу… Видишь ли, Павел Петрович, мне казалось, что в деле с тобой, я одну очень серьёзную промашку допустил. Не всегда сила силу ломит, случается, слабость посильней оказывается, а я с тобой только на силу рассчитывал. Очень уж ты меня завёл! "Да неужто, – думал я, – этот хлипкий интеллигент не согнётся под напором моим?" И просчитался!.. А мне знаешь, что надо было сделать? Когда я тебе очную ставку с женой устроил, мне бы не орать на тебя, а отпустить вместе с ней на все четыре стороны: мол, гуляйте, голубки, милуйтесь… А через недельку, другую… – он хитро подмигнул Троицкому, – вернуть обратно в камеру. Да ты бы у меня, как шёлковый стал… Все бумажки подписал бы, во всём признался, потому как опять захотелось бы побабиться с женой. Но эта мысль мне только сейчас в голову пришла. И решил я проверить, так ли оно на самом деле?.. Но опять ошибся. Если бы ты при встрече со своим мучителем озлился, значит, действительно, надо было тебя лаской пронять. А ты даже бровью не повёл. Сильный ты человек, Павел Петрович. Очень сильный. Преклоняюсь.

Троицкий усмехнулся, мгновенье постоял, словно хотел ещё о чём-то спросить, но, вместо этого, протянул гардеробщику свой номерок. Семивёрстов бросился помогать ему одеться и, когда натянул на плечи собеседника пальто, тихонько, почти в самое ухо спросил:

– Так не хочешь выпить со мной?..

– Благодарствую, Тимофей Васильевич. С меня довольно.

– Ты не только сильный, ты ещё и гордый. Что же не спросишь, для чего я тебя на поминки позвал?

Павел Петрович обернулся и посмотрел Тимофею прямо в глаза. Тот смутился, отвел взгляд, достал из внутреннего кармана кителя сложенный пополам листок бумаги, протянул Троицкому:

– Вот вы меня во всех смертных грехах обвиняете, гражданин Троицкий, а оказывается, не один я ко всем вашим несчастьям причастен. Есть и другие лица, из-за которых вы безвинно пострадали.

Павел Петрович, предчувствуя недоброе, сразу не стал брать бумагу.

– Что это?

– Донос, – ответил Семивёрстов. Сказал просто, как о чём-то обыденном. – И обратите внимание на подпись. Хотя и без подписи, думаю, вы этот почерк из тысячи отличите.

У Павла Петровича потемнело в глазах. До него с трудом доходил смысл написанного… Аккуратно выведенные буквы прыгали перед глазами и никак не хотели складываться в слова. Он перечитал раз, потом ещё…И ещё!.. Чтобы понять, наконец, содержание… Превозмогая тошноту, от которой кружилась голова и щемило в груди, он поднял глаза на своего бывшего следователя. Тот печально, с какой-то затаённой грустью смотрел на своего бывшего подследственного. Понимал, что для того значат эти несколько строк, написанных на листке, вырванном из школьной тетради в косую линейку. Понимал, сожалел, сочувствовал.