А у Никитки радость огромная. Настёна жива и домой вернулась. Все эти дни она в Петровском монастыре пробыла, а это, вы знаете, сорок вёрст от нас, а может, и того больше. Как попала туда, помнит плохо, но что рассказывает, очень на сказку похоже. Говорит, будто пришла утром на реку за водой, а на душе так смутно, грудь теснит, и такая тяжесть на сердце давит, что и вынести её не представляется никакой возможности. И решила она утопиться, чтобы тяжесть эту на дне речки оставить. Сняла телогрейку, сапоги, чтобы легче топиться было, и вдруг слышит за собой: "Не делай этого". Обернулась, а на взгорышке человек виднеется, очень на монаха похожий. Только одёжа у него вся белая. "Как это не делай?! – восстала Настёна. – Сил никаких нет народу в глаза глядеть. Опозорил меня родный сын перед всем миром!" А человек этот на своём стоит: "Не делай, – говорит. – Грех это!" Руку протянул и поманил за собой. И Настёна, будто, пошла. Про ватник и сапоги совсем забыла. А утренник морозный был, лужицы на земле ледком оделись. А ей всё нипочём! Идёт, будто, и ног под собой не чует. И даже не идёт, а как бы летит. И с каждым шагом всё легче, всё просторней на душе у неё становилось. И хочет она в лицо своему провожатому заглянуть, а не может. Во-первых, темно ещё, а потом – капюшон всю наружность скрывает. Долго ли коротко, но пришли они в церковь. А там! Свечи горят, монахи поют! Красотища неизъяснимая! Белый человек пропал, будто и не был вовсе, а вокруг неё чернецы, и глаза у всех добрые, ласковые. Три дня провела она у них в посте и молитвах, а на четвёртый дали ей одёжу тёплую, просвиру на дорогу и на рейсовый автобус посадили, так что вернулась Настёна домой самым обычным образом. Билет, само собой, ей монахи купили. У Настёны ведь ни копеечки не было. Многие у нас отказывались ей верить, но откуда просвирка взялась и пальто драповое, почти новое, мужское только. Никитка весь прыгает от радости и говорит, что это Сам Господь от погибели матушку его спас и в монастырь привёл. Тут с ним уже никто не спорит. Боятся.

А наказ ваш, Алексей Иванович, я исполнила. Всю церковную утварь и иконы, которые унести можно было, мы из храма вынесли и по домам попрятали, чтобы нехристи не смогли испоганить их. Любимую икону вашу "Умиление" я к себе взяла. Думаю, вы возражать не стали бы.

Милый Алексей Иванович!. Напрасно вы меня так испугались. Напрашиваться, чтобы вы меня замуж взяли, я бы ни в жисть не стала. Мне и той ласки, какой одарили вы меня, за глаза хватит. Будет теперь, о чём вспоминать, что на сердце хранить бережно. Одинокой бабе не много надо.

Добрый, прекрасный вы человек! Пусть Господь хранит вас, а я остаюсь всегда верная и любящая вас, несмотря ни на что. Галина".

Как много, оказывается, в сердце простой деревенской бабы нежности и любви уместиться может, и какая малость нужна, чтобы эта любовь, скрытая до поры, до времени от постороннего взора надменной холодностью и показным равнодушием, вдруг вырвалась наружу и окутала одинокое оледеневшее сердце чуткой лаской и душевным теплом!..

Резко прозвенел телефонный звонок, и Богомолов даже вздрогнул от неожиданности.

– Лёшка, милый, прости меня!.. Я не пришла в храм… Не смогла…

В трубке звучал взволнованный Лилькин голос.

– А что стрялось? – Алексей Иванович сразу по голосу её почуял неладное.

В ответ раздались рыдания.

– Что такое?! – Богомолов встревожился не на шутку.

Рыдания не только не утихли, но полились в трубке сплошным потоком…

– Лиля!.. Немедленно прекрати и объясни толком, что у тебя стряслось?!..

– Да, да… Конечно… Я сейчас… Прости меня!.. Я дура!.. Дура… Прости… Но просто… ты не поверишь… Юрик вернулся! – и новый мощный поток рыданий сотряс телефонную трубку.

Алексей Иванович опешил:

– Как "вернулся"?!.. Ты же говорила, он погиб!..

– Я думала… он не сможет… Ведь он всегда… был такой хилый… болезненный… Я думала… он не сможет… там выжить… Я всегда так считала… Я была идиотка!.. А он… Он не захотел умирать… вдруг взял и… Выжил!.. Он вернулся!.. Нет, ты представляешь?!.. Юрик вернулся!..

– Так что же ты плачешь, дурёха?!.. Радоваться надо, а она белугой ревёт!..

– Я ничего… Ничего… Главное, ты, Лёша… Ты, ради Бога, не волнуйся… Я про поминки… Мы всё успеем… У нас завтра ещё целый день… И я совершенно свободна!.. Когда мне к вам приехать?..

– Не надо совсем к нам приезжать, сами управимся…

– Ни в коем случае!.. Я же сказала, я совершенно свободна… А Юрику с утра в Подольск надо. Он, оказывается, в Подольске живёт… Уже полгода…

Казалось, ещё секунда, и она опять заплачет. Богомолов решил новых рыданий избежать.

– Хорошо, хорошо!.. Я согласен… Приезжай часам к девяти, и мы действительно всё успеем. Юрику привет передавай… И не реви!.. Спокойной ночи!..

В трубке раздались короткие гудки, и Богомолов вздохнул с облегчением: не умеет он успокаивать женщин. Да ещё по телефону.

– Папа!.. – раздался из глубины квартиры взволнованный голос Серёжки, и через секунду он сам появился на пороге кухни. – Ты сейчас с мамой говорил? – его била мелкая дрожь.

– С однокурсницей Лилей… Это она нас с тобой на спектакль приглашала, но мы на него так и не попали…

– Потому что мама в тот вечер… – он запнулся на полуслове.

Он положил сбои тонкие мальчишеские руки на плечи отца и, глядя ему прямо в глаза, раздельно и очень строго сказал:

– Обещай, что будешь жить долго.

Богомолов улыбнулся:

– Обещаю.

Серёжка кивнул головой и удовлетворённо вздохнул.

Помолчали.

– Знаешь, ты когда меня пледом укрывал, я ведь не спал… притворялся только… А потом, когда ты вышел из комнаты… не сразу, конечно, а немного спустя… – и неожиданно замолчал.

– Что потом? – спросил отец. – Говори, не робей.

– Ты смеяться будешь, – мальчишка коротко взглянул на отца.

– С чего ты взял?..

– Вы, взрослые, всегда так: если что не понимаете или не можете логически объяснить, в шутку всё превращаете. Я понимаю, так вам проще.